В ответ Камиль тоже улыбался, застенчиво, и, слегка потупившись, смотрел довольными гляделками на цепь. Он уже чувствовал себя названным животным, потому что в мечтах и снах опять здорового человека уже тысячу раз был убежавшим…
Наверное, хозяин вполне понимал своего пленника. Понимал, что любой раб мечтает о свободе. И каким бы добрым ни был властелин, раб втайне ненавидит его за собственное рабство. Пусть даже эта ненависть живет на самом донышке сознания, а может, только в подсознании. Понимал хозяин также и, пусть небольшую, но возможность того, что невольник когда-нибудь окажется на свободе. Поэтому именно сейчас, когда раб был особенно благодарен тому, кто вернул его с того света, властелин заставил его поклясться на Коране, что ни при каких обстоятельствах, даже если Аллах подарит Камилю свободу, Камиль не приведет к его порогу ни милицию, ни солдат.
Камиль поклялся. А клясться он привык искренне, с самого детского дома, где впервые осознал себя человеком.
Камиль ждал лета, как соловей, зимующий в клетке, но которого выпустят, как только ударят теплые лучи.
К лету, когда горы превратились в густой зеленый ковер с высоким путаным ворсом, все было приготовлено для побега. В определенном месте висел сильно поношенный, но еще целый и прочный, хозяйский плащ. В другом, таком же «значительном» пункте — старая сумка с крепкими ремнями, наполненная каким-то мелким хламом. В конюшне, на бревнах под потолком, «беспечно» и привычно лежали пыльные сухари, не скормленные лошади… В мастерской знали свое место спички, нож, топор… Ничто из этого не пряталось, будучи в постоянном пользовании обитателей двора, но уже как бы принадлежало Камилю и являлось ключами к свободе. Всё ждало своего часа, всё шептало, когда Камиль, находясь рядом или проходя мимо, «равнодушным» взглядом или «случайной» рукой проверял целостность «ключей»: «Свобода…»
Однажды, копаясь под навесом возле коровника, Камиль увидел во дворе одинокую Сажи, которая, присев на корточки, играла обыкновенной мальчишеской рогаткой, из которой начинающие горные охотники стреляли по птичьей мелочи.
— Сажи! — тихонько окликнул девочку Камиль из своего укрытия, и добавил по-чеченски: — Иди сюда, что-то дам…
Девочка, прихватив «оружие», подошла, улыбаясь. Камиль, быстро сложив из листка бумаги (кусок бумажного мешка), оказавшейся под руками, самолетик, запустил его подальше во двор. Сажи бросила рогатку и побежала за новой игрушкой…
В ту грозовую ночь загромыхал гром, в крышу и стены задробил дождь, зашумели горные сели, которые ручьями понеслись по двору и за его пределами. Камиль знал, что хозяин ушел днем в соседнее селение к родственникам и должен был возвратиться, как это всегда бывало раньше, сразу после заката. Но, видимо, непогода задержала его. Поэтому хозяйка пораньше накормила Камиля ужином, и старший сын-подросток запер его в сарае еще засветло.
В сверкании и грохоте Камилю показалось, что силы его выросли многократно. Ему казалось, что разгонись он сейчас и ударься в стену — стена рухнет; в дверь — упадет дверь. Сейчас или никогда. Пусть его лучше уничтожат, ломящегося на волю, застрелят из дробового ружья, забьют камнями, палками — все, кто живет в этих трех дворах: мужчины, женщины, дети…
Однако, несмотря на прилив сил и на то, что запоры «тюрьмы» носили больше символический характер, ему стоило больших трудов расшатать решетку на окне…
Собаки попрятались в укрытия, впрочем, для безцепных собак цепной Камиль давно был своим.
Он многажды моделировал все свои первые движения к воле, поэтому знал, что делать.
Придерживая цепь за свободный конец, как будто за хвост змею, впившуюся в ногу, он спустился во двор, где его тут же накрыл дождевой водопад. Проник под навес, в мастерскую с плотницким и слесарным инструментом. Быстро нашел знакомый ломик с острым концом (ключ!). У верстака задрал ногу, завел снизу цепь в тиски, так, чтобы стальные губы зажали «змею» у самого корня. Жало ломика вставил в торчащее над тисками кольцо и, как гребец весло, рванул железяку на себя. Кольцо лопнуло. Цепь, весело тренькнув, скользнула на грунтовый пол. Камиль радостно вскрикнул, но тут же осекся: на ноге, с двумя звеньями ненавистных пут, остался обруч — ящерица без хвоста, который мог отрасти, — до истинной свободы было еще далеко.