На всякий случай я рассказала Марусе, где хранится ключ от сейфа (в малахитовом разъемном яйце, лежащем вместе с другими сувенирными пасхальными яйцами в резной шкатулке, спрятанной в нижнем ящике бюро, ключ от которого в фарфоровой туфельке на моем туалетном столике). Кроме ключа, нужен был еще и шифр, который тоже пришлось назвать. Как мне казалось, придуманная мной комбинация цифр исключает случайный подбор.
— Маруся, помнишь, когда началась война с Наполеоном?
— Конечно. В 1812 году. Ты взяла такой примитивный шифр для своего сейфа?
— Не совсем. Нужно еще проделать ряд манипуляций. Прочти дату наоборот.
— 2181.
— Теперь поменяй ее половинки — 21 и 81 — местами.
— 8121?
— А теперь прибавь к каждой циферке по единичке.
— 9232?
— Да. Это и есть шифр. Надеюсь, не забудешь после всех математических действий.
— Леля, ты просто какой-то Кощей! Вечно у тебя яйцо в утке, утка в зайце, а заяц в сундуке.
— Зато надежно! Здесь, в сейфе, и будет храниться главная ценность нашего Клуба обойденных — синяя папка.
За всеми делами я потеряла счет времени, и оказалось, что намеченную операцию по заманиванию к нам врача, лечившего графиню Терскую, проводить уже поздновато.
То есть сам врач, привлеченный гонораром, скорее всего не отказался бы от визита к богатой больной в любое время дня и ночи. Но мне самой нужен был для этой авантюры кураж и ясная голова, а какая ясная голова может быть под вечер, если днем пришлось пообщаться с Мишелем Хорватовым?
Маруся предложила использовать неожиданно появившийся свободный вечер для визита в мастерскую Андрея Щербинина, куда он настойчиво нас приглашал. Тем более у нас был замечательный повод посетить художника — надо же ему рассказать о письме компаньонки старой графини.
Оделись мы особенно тщательно, чтобы на этот раз сразу произвести должное впечатление. Я выбрала простое платье, простое ровно настолько, чтобы безупречность покроя и стиля не бросались в глаза — наряд для неофициального визита должен быть скромным.
Маруся предпочла кружевную ротонду. Видно, она и сама чувствовала, как ей к лицу нежная пена настоящего валансьен.
Мастерская художника была где-то в районе Плющихи, в приходе Неопалимой Купины, и мы решили пройтись пешком — вечер был на редкость приятный.
С Сенной площади мы свернули на тихий, зеленый Смоленский бульвар. Мощная зелень каштанов и сиреневых кустов, скамьи, расставленные в тени деревьев у дорожек; цветы на клумбах, за оградой бульвара, вдоль боковых проездов — небольшие, скрытые листвой особнячки с садами, похожие на деревенские помещичьи усадьбы, — все настраивало на самый идиллический лад. Не только шестиэтажных современных гигантов, постепенно заполонявших старую Москву, но даже двух- и трехэтажных домов здесь почти не было. На углу Ружейного переулка стоял двухэтажный домик с башенкой-куполом, явно кичившийся перед одноэтажными соседями своим городским видом, а дальше, до самой Зубовской площади, где блестели золотые луковки и кресты церкви Знамения Божьей Матери, тянулся ряд старинных особняков.
Свернув в Неопалимовский переулок, за домами которого виднелись купола и шатровая колокольня еще одной старинной церкви, мы оказались в совершенно патриархальном местечке, напоминавшем какой-нибудь маленький уездный городок в провинции.
Из окон одноэтажных деревянных домиков выглядывали сквозь кустики герани сонные болонки и их любопытные хозяйки. Лаяли во дворах цепные псы, почувствовавшие чужих. Кружилась в небе стая голубей. Сквозь брусчатку мостовой пробивалась травка. На клумбах цвели мальвы и золотые шары.
Где-то в глубине квартала, за белым зданием церкви, в зеленом тихом внутреннем дворе, соединявшем два кривых переулочка, мы разыскали двухэтажный желтый особнячок с козырьком над входом. Здесь и проживал наш живописец.
Встретил нас Андрей Дмитриевич приветливо, похоже, искренне обрадовался нашему визиту.
В зале с большим венецианским окном на втором этаже дома была устроена мастерская. Немного знакомая с нравами московской богемы, я рассчитывала увидеть полный творческий беспорядок — разбросанные там и сям краски, кисти, эскизы, сломанные мольберты, подрамники, куски багета и прочее в том же духе.
Но студия Щербинина поражала чистотой и деловым порядком. Все, что можно, было аккуратно и педантично расставлено, разложено, подобрано по размеру в ровненьких стопках, убрано в папки с наклейками, задернуто занавесками.
Демонстрируя свои работы, Щербинин осторожно снимал с полки папки или откидывал тафту с масляных полотен, а как только осмотр картины был окончен, тут же маниакально приводил все в надлежащее состояние.