— Но вот моя подруга мадам Ростовцева что-то плоха…
— Не тревожьтесь, голубушка, посмотрим, полечим. Все будет хорошо!
Маруся провела доктора ко мне. Я тут же затряслась в приступах мучительного кашля.
Для меня кашель был воистину мучительным во всех отношениях, попробуйте-ка извлечь столько хрипов из здоровых легких!
— Здравствуйте, здравствуйте, Елена Сергеевна! Да, голубчик, кашель-то суховат. Хорошо, что вы меня пригласили. Что-то вы, голубчик, расклеились… Не следим, не следим за здоровьем, милочка моя! Такая современная, широко мыслящая дама, известная своим радикализмом, и такое пренебрежительное отношение к себе самой! Как же можно было довести себя до болезни, голубчик? Раньше, раньше нужно было за мной послать, при первых же симптомах…
(Он просто милашка! Надеюсь, множество его бывших больных, благополучно оказавшихся на том свете, молятся там за его здоровье.)
— Ох, доктор, одна дама, которой я покровительствую, попыталась обратиться к врачу при первых симптомах, так знаете, что ей ответил этот черствый медик? Что он — известный врач, очередь к нему расписана на полгода вперед и пусть она себе идет со своими симптомами восвояси…
Доктор Шёненберг, конечно же, сразу почуял, какого черствого медика я имею в виду, и решил увести разговор в сторону.
— Каким тоном превосходства над бедной женщиной вы говорите о своем покровительстве ей, Елена Сергеевна! Как это в духе радикалов — презирать брата своего только за то, что он родился не в роскоши…
— Полно, Константин Конрадович! Я вас звала не для политических дискуссий!
— Понимаю, — доктор скорбно поджал губы, — сейчас я приступлю к осмотру…
— Не трудитесь! Вызывая вас, я преследовала только одну цель — услышать от вас подробный рассказ о смерти графини Терской. Насколько мне известно, вы лечили ее и именно вы подписали свидетельство о смерти.
Доктор растерялся.
— Я… Вы… Елена Сергеевна, я ничего не понимаю! Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать именно то, что и говорю. Я сомневаюсь в верности поставленного вами диагноза и хочу, чтобы вы сейчас объяснили мне как на духу, что произошло на самом деле!
— Простите, мадам, но вас, как я понимаю, это совершенно не касается!
— Зато может коснуться вас, и основательно коснуться, учтите!
— Это возмутительно! Вы меня заманили под предлогом болезни… Я врач, я давал клятву Гиппократа, я пришел лечить больную, а тут разыгрывается какой-то пошлый спектакль! Я немедленно ухожу! Немедленно!
Шёненберг повернулся к двери, но проход уже перекрыла Маруся, державшая в руках револьвер. На мой взгляд, это было излишне, а впрочем, кто знает?
— Вот видите, мадемуазель Терская очень волнуется. Ей необходимо узнать правду о кончине любимой бабушки. Да, Маруся?
Маруся кивнула и хрипло прошептала:
— Да.
— Бедняжка, она вся на нервах. Вы, господин Шёненберг, как врач должны понимать — женский организм так тонок, нервные потрясения ему вредны. А ну как у бедной барышни пальчик на курке дрогнет?
Я говорила с врачом, а сама дергала шнурок. Ну же, мальчики, скорее! Мы вас ждем. Сейчас ваше появление будет очень кстати!
— Вы занимаетесь шантажом! — взвизгнул Шёненберг. — Вы — преступницы! Теперь я понимаю, кто дважды покушался на мою жизнь.
— Так на вашу жизнь уже дважды покушались? Разговор принимает интересный оборот. Буду очень признательна, если вы не сочтете за труд подробно осветить также и факты покушения, но прошу заметить, мы с госпожой Терской-младшей не лишаем людей жизни (при этих словах доктор опасливо покосился на револьвер в Марусиной руке), во всяком случае, не стремимся к этому, напротив, мы желаем сохранить жизни людей, находящихся в данный момент в опасности, а также восстановить справедливость, попранную…
Дверь распахнулась, и на пороге предстали Андрей и Михаил, олицетворяющие грубую силу и решимость действовать.
Их внешность представляла забавный контраст — писаный красавец Щербинин и изуродованный болезнью Хорватов удивительно удачно дополняли друг друга, как добрый и злой гении в сценических постановках.
Впрочем, наш несчастный доктор не увидел ничего забавного в появлении двух высоких сильных мужчин, вставших за спиной вооруженной Маруси.
Шёнеберг упал на стул, лицо его приняло обреченно-горестное выражение, а пальцы мелко затряслись.