Но одна истина была моментально понятая каждым присутствующим: эти патриции ничуть не выше той толпы, на которую они наступали. У них не было намерения восстановить порядок — они взорвались жестоким актом мести.
Люди кинулись бежать, слепо, лишь бы подальше от свирепствовавшей бури в центре. Поползли нелепые слухи: Гракх сверг своих коллег-магистратов превосходящими силами, он будет единственным трибуном, его сторонники двинулись на Капитолий. Я с трудом пробрался к угловому контрфорсу ближайшего здания и прижался к нему, пока взрослые мужчины устремились мимо меня со страхом в глазах, ничего не видя, шарахаясь, будто овцы, когда волк рыщет за ограждением овечьего загона. Мир порядка и определенности, в котором я жил с рождения, независимо от того, как жалко и несчастливо было мое место в нем, неожиданно стал распадаться на моих глазах.
В первый раз я увидел, как проливается кровь, в первый раз услышал жуткие, несдерживаемые крики раненых мужчин. Я смотрел, не в силах сдвинуться с места или закрыть глаза, с пересохшим ртом, конвульсивно сжимающимся желудком, пока трещали кости, выпучивались глаза и кровь пятнала белые тоги и серые камни мостовой. Я никогда не верил — но теперь я видел это, — что человек может прыгнуть на другого и ожесточенно топтать ногами его грудную клетку, яростно пиная его в лицо, пока не обнажились кости и оно не покрылось неровными, пропитанными кровью обрывками плоти, а в конце стал бить по черепу деревянным поленом, пока тот не раскололся и мозги — ужасно, они должны быть серыми, — мягкой массой не вытекли на землю. Я хотел закричать, но горло мое перехватило, словно его сжимала гигантская рука.
Теперь все набросились на Тиберия, карабкаясь друг по другу, чтобы добраться до него. Он попытался бежать, вывернувшись из тоги, когда дюжина рук схватила его, но тщетно. Рыча, будто волки, они настигли его, палки и подбитые медными гвоздями подошвы[29] опустились на его вздрагивающее тело. Мне казалось, что удары нацелены на мои собственные бесформенные конечности. Но в этот момент ужаса и отвращения я почувствовал пугающее, неконтролируемое чувство жажды убийства, которое знает охотник, когда готовится убить зверя, словно я сам был среди этих потерявших рассудок от вида крови сенаторов, я тоже бил, терзал и топтал ногами имеете с ними. Тогда рука на моем горле ослабла, и я снова стал ребенком, плачущим слезами боли и страха, вдруг ощутившим потребность в материнской груди, в чем-то знакомом и добром, что могло бы стереть эту кровавую реальность, это жуткое откровение жестокости и смерти.
Меня бросило в дрожь, хотя солнце стояло теперь высоко над моей головой и тепло, поглощенное камнями, уютно поднималось с земли. Я услышал, как Эпикадий говорит:
— Это был прискорбный пример, беспрецедентный в римской истории. Сенаторы убили трибуна.
— Вся ситуация была беспрецедентной, — отозвался я со злостью.
— Вижу, ты уже решил, что напишешь, мой господин.
Эпикадий повернулся, чтобы войти в дом, а потом добавил, словно передумав:
— Скажи мне… Если ты, конечно, помнишь… каков он был с виду?
— Этого я никогда не забуду! Высокий, худой, черноволосый, с глубокими складками, залегшими на щеках. Он редко улыбался и ужасно страдал от лихорадки.
Эпикадий кивнул, словно я подтвердил какую-то известную только одному ему теорию.
За полем мой вилик[30] шел, словно краб, на своих очень кривых ногах в сопровождении крестьянина и верного слуги. Вид его улучшил мое настроение.
Оставшись в одиночестве, я шагал по колоннаде, и мои шаги отдавались эхом. Я размышлял об умершем уже человеке, который, путешествуя по обширным плантациям Этрурии, почувствовал сострадание к рабам, закованным в цепи, об идеалисте, отдавшем жизнь за свои идеалы, о непрофессиональном политике, сбитом с толку греческими универсалиями, о предводителе толпы, который, как теперь я понял, достиг после смерти своей цели разрушить старый Рим наших предков.
Мой вилик радостно поздоровался со мной, и мы немного поговорили об урожае, о том, что необходимо сделать по усадьбе в преддверии зимы. Я слушал расслабившись. Потом, поддавшись импульсу, спросил:
— Скажи мне, твой отец говорил с тобой когда-нибудь о Тиберии Гракхе?
К моему удивлению, он рассмеялся. Его покрасневшее от ветра лицо сморщилось под седой, жесткой, как проволока, копной волос.