Теперь же он поджал свои толстые губы, откинув назад черные, начинающие седеть волосы со лба. Я изучал его лицо с холодным отвращением. Наша ветвь рода Корнелиев сохранила в заметной степени крутой лоб, точеный нос и высокие скулы, характерные для всего рода, хотя светлые волосы и голубые глаза, которые я унаследовал от деда, имели тенденцию пропускать поколение. На лице моего отца гладкие плоскости, образующие челюсть и скулы, были перегружены жирной, бледной, плохо выбритой плотью. Нос его был покрыт склеротическими прожилками, усиленными пьянством. Кроткие глаза не выражали ничего, кроме какого-то бараньего потакания своим желаниям. Я сидел напротив него с нетронутым бокалом вина на столе.
— Было бы разумно жениться снова, — заявил отец безо всяких эмоций, — я в самом деле полагаю, что мог бы… — Он смолк.
Мне внезапно пришло в голову, что он наверняка годами вынашивал идею обзавестись наследницей. Я выпил, чтобы не выказать презрения, которое, несомненно, отразилось бы на моем лице. Это было дешевое вино, кислое на вкус, соответствующее как нельзя больше моему настроению. Но отец не обратил на это никакого внимания — наслаждаясь уютным теплом светильника, он наполнял свою утробу спиртным, постепенно впадая в свое обычное состояние одурманенной бездеятельной абстракции, когда дни проходят, не отличимые от ночей, строя планы, на которые полагался все больше и больше.
— Нам скоро нужно будет подумать и о твоей женитьбе, Луций.
Его мысли все еще занимали брачные союзы, возможность обзавестись большим домом и восстановить нашу утраченную честь. Характерно, что именно женитьба была тем единственным способом, который мог прийти ему на ум. Потом он взглянул на меня прямо, его бледные, выцветшие глаза засветились под мясистыми веками.
— К тому же ты не урод. Хорошая добыча для любой девушки, если бы не…
Он замолчал, собираясь с мыслями, сосредоточенно хмурясь.
— Многие женщины сочтут за честь выйти замуж за представителя рода Корнелиев, Луций. Выйти замуж за одного из Корнелиев…
Его голова упала ему на грудь, дыхание стало хриплым. Через мгновение он уже спал.
Неделю назад, когда осенние ветры стали прохладными, а опавшие листья толстым слоем легли в рощах Кампаньи, в моем уединении посетил меня Метробий.
Вот уже несколько дней не было никаких внутренних болей, и мне хотелось убедить себя, что я на пути к выздоровлению. Я даже оставил свои воспоминания, провел счастливый полдень в седле, вернулся домой раскрасневшийся в приятной усталости к вкусному ужину, который был не в состоянии переварить со времени моего первого приступа. Эскулапий, старый ворон, с тревогой качал головой, и разумеется, в часы раннего утра боли возобновились. Эскулапий дал мне лекарство, Валерия сидела у моего ложа, пока я дремал на высоких подушках.
В середине утра ко мне снова вернулись некоторые силы. Я проснулся и читал, когда появился Метробий, чтобы вместе со мной пополдничать. Валерия услыхала, как заскрипели колеса, когда его повозка остановилась во дворец и напомнила мне не без некоторого раздражения, что мне нужно развлекать гостя. Она не питала симпатии к моим старинным театральным друзьям. Подозреваю, что к ее патрицианской инстинктивной неприязни добавлялось женское неприятие гомосексуальности[33]. Она удалилась в свои покои и оставила нас беседовать наедине.
Метробий величаво вошел в мои покой, наряженный в расшитую шелковую тунику и сандалии с красными ремешками. Легкий греческий плащ небрежно свисал с одного плеча[34]. Тяжелый гиацинтовый запах наполнил помещение. Я откинулся на подушки, остро ощущая собственное отекшее лицо и угасающие жизненные силы. Метробий был, как всегда, чисто выбрит, бритва прошлась и по его хорошо сложенным плечам и ногам. Его волосы, все еще густые и богатые, были выкрашены в отвратительный красный цвет. Умелое и умеренное использование косметики скрасило черты его худого лисьего лица; лишь глаза, черные и блестящие, выдавали усталую мудрость и презрение. Его пальцы сверкали тяжелыми перстнями.
Я предложил ему стул, но он отставил его и опустился на мое ложе. Нелегко сознаваться, но я почувствовал укол зависти — ведь ему было почти семьдесят пять лет!
— Луций, мой дорогой, как я рад тебя видеть! В Риме до меня дошли волнующие слухи. Рад убедиться, что слухи, как всегда, оказались преувеличены.