Три года назад я пожаловал Росцию золотое кольцо патрицианства и очень сомневался в мудрости своего поступка. Тогда же последовало предложение, что он может даже стать сенатором, если только никогда больше не появится на сцене. Я благодарен глупцу, который установил такое жесткое условие. Оно привело Росция в чувство, вероятно, он и умрет на сцене, играя одну из своих любимых ролей. Он вознагражден состоянием, и это справедливо. Актер должен быть выше общественных амбиций.
Актер презирает своих зрителей так же, как они пренебрегают им, он рисует для них анатомию их неосознанных глупостей, и они аплодируют ему за то, что он приписывает себе их наиболее позорные и нелепые поступки и свойства. Надевая маску, он теряет себя, потому что становится одновременно и судьей и священником, безличным и отстраненным. Поэтому неудивительно, что мир актера чужд и самодостаточен, что эти вольноотпущенники, греки и отбросы общества, связаны вместе определенной моделью поведения, которая ничем не обязана их патронам или, конечно, городу или стране, в которой им случается осесть. Их единственные корни — в них самих, их единственная мудрость — их передающееся из рода в род знание чванливых человеческих притязаний, амбиций, желаний, страхов и слабостей. Сама безответственность их поведения, их шутки, понятные только им самим, абсурдная враждебность, циничное самолюбование и утонченное выставление себя напоказ являются сами по себе молчаливой критикой мира, который они постоянно представляют и обнажают, но к которому не питают никакой лояльности. Однако они никогда не забывают о собственной уязвимости: любой магистрат — хотя он редко пользуется подобной привилегией — все-таки может по своему желанию их выпороть. Это — справедливый закон.
Для меня самым большим соблазном этого мира была присущая ему способность видеть общество, к которому я принадлежал, со стороны, судить его, возможно, цинично, но без предрассудков моего сословия. На бесконечных обедах и увеселительных вечеринках я слушал театральные сплетни об общественных делах и государственных деятелях, эти уничижительные подробности научили меня сначала тому, что сексуальные наклонности человека или его личные слабости могут значительно повлиять на его поведение в должности магистрата. Это был полезный урок, и я никогда его не забывал.
Хитроумные советы моих друзей из театральной среды не раз спасали мне жизнь, но ведь самосохранение — в их среде природный инстинкт. Их нелегко соблазнить расхожими сантиментами или непринужденными, запоминающимися фразами. Актеры выслушают сентиментальные излияния за вином или в постели, и они говорят им больше, чем приглаженная речь, произнесенная в сенатской курии двенадцать часов спустя. Диктатор, сенат, обыватели, толпа, мир или проскрипции, цензорство или мятеж — им все равно. Пьеса изменяется в соответствии с аудиторией, время от времени она может быть отменена в пользу медвежьей травли или гладиаторских боев, но каждому мастеру необходимы моменты релаксации и иллюзии. Актер, если он знает свою роль, переживает многочисленные катаклизмы, которые боги и люди могут припасти для страдающего человечества.
Это был мир, который постоянно удивлял меня, мир, в котором с рабом-композитором на пиру обращались как с равным, где с молчаливого согласия появляется консул, мир, где куртизанки, такие, как Никопола, ведут свое хозяйство, устраивают щедрые приемы и обращаются со своими гостями противоположного пола на равных. Конечно же не кто другой, как Никопола познакомила меня со многими влиятельными людьми, которых я до этого знал только в лицо, на ее званых пирах о рангах забывали.
Когда я пишу эти строки, то ясно представляю Никополу — невысокую, пышную, ее волосы, все еще густые и темные, ее пальцы блестят кольцами, она передвигается среди своих гостей в платье из сирийских шелков, надушенная и накрашенная, — хозяйка, которая чувствовала бы себя дома, как можно было подумать, скорее в Антиохии[39], чем в Риме.
Иногда, не так часто, она принимала меня одного в своем высоком белом городском доме на склонах Квиринала. Я заставал ее возлежащей на ложе в садовом портике, полуспящей, убаюканной спокойным журчанием фонтана. Мы обычно обедали вместе — именно ей я обязан своим первым знакомством с изысканными винами и заморскими блюдами, — потом мы обычно разговаривали, бесцельно и в свое удовольствие, около часа, после чего меня отпускали, не категорически, но в манере, предполагающей, что излишество — вещь нежелательная и что дружба лучше произрастает при не столь частых, как того диктует привычка, встречах. Но я все время чувствовал, что Никопола наблюдает за моим развитием, поджидая, когда, по ее суждению, настанет момент для какого-то свежего хода.