И когда он ухмыльнулся, слой пыли и засохших капель крови на его лице стал растрескиваться. У него был выбит зуб. Казалось, он пребывает в превосходном настроении.
— А теперь мы устроим этим дикарям побудку, — сказал он и отдал приказ, чтобы каждый рожок и каждая труба, какие только есть у нас, прозвучали одновременно, а людям приказал прикрываться щитами, когда они бросятся вниз в атаку.
Когда мы закончили нашу кровавую работу, скорее похожую на бойню, чем на бой, а немногие оставшиеся в живых враги, менее пьяные, чем остальные, сбежали к холмам, Марий — как был весь в крови — послал за своими интендантами и инженерами. Оглядывая их налитыми кровью глазами, он приказал:
— Мы станем здесь лагерем на день, а выступим ночью. Лагерь должен быть построен согласно строгим армейским инструкциям.
Никто не проронил ни слова и не двинулся с места; голос Мария разносился далеко через головы группы офицеров, столпившихся вокруг его лошади, а смертельно уставшие легионеры смотрели на него, опираясь на свои копья, тупо и недоверчиво. Позади громко орали и хлопали крыльями стервятники в драке за мертвые тела, и небо, теперь посветлевшее, было полно пуха, выпавшего из их хлопающих крыльев.
— Интенданты дадут мне отчет о наших потерях в обозе и провианте — большая часть потерянного должна быть возвращена, если она не уничтожена, — а также о вражеском оружии и захваченной добыче. Эти трофеи[54] будут храниться под печатью, пока мы не доберемся до Цирты, а затем поделим их, как предписывает традиция. Я также жду рапортов от декурионов и центурионов о наших потерях — убитыми или ранеными — в пределах часа. Понятно?
Лица, покрытые коричневым слоем пыли, смешанной с кровью, выразили согласие.
— Хорошо. Я уверен, что через два часа лагерь будет разбит.
Он отпустил всех жестом и спешился. Его ординарцы уже ставили ему палатку, а я видел, как инженеры принялись размечать участок лагеря своими цветными флажками. Но Марий направился к обозу, где в открытом фургоне старуха-сирийка, Марта, сидела, скрестив руки и ноги, уставившись в никуда, безразличная ко всему происходящему вокруг. Ее отнесли на носилках к его палатке доставили наедине с ним, пока не был вбит последний столб, не был вырыт последний фунт земли и пока часовые не встали на стражу в воротах лагеря. Лишь тогда Марий вышел, чтобы присоединиться к своим солдатам в общем приготовлении пищи и обезоружить их недовольство своим, как всегда, грубым и жестоким юмором, который был так сродни их собственным шуткам.
Но после сражения у холма наша долгая борьба началась всерьез: казалось, у Бокха и Югурты было нескончаемое подкрепление. День за днем наш рацион истощался; воду было трудно найти, и она часто оказывалась солоноватой. Наши калиге изнашивались от грубой каменистой почвы, наши кони были полуголодными и вялыми. Югурта и Бокх легко двигались у нас по флангам, невидимые, — если бы не случайный отблеск металла среди скал или одинокий разведчик, галопирующий далеко у горизонта. Постоянное ожидание нападения неуклонно отражалось на состоянии наших нервов. Кружащиеся замысловатые воронки и столбы до неба пыльных бурь застилали дорогу и почти ослепляли нас. Стервятники все время хлопали крыльями у нас над головой в ожидании следующего пира.
Они пировали три раза до того, как ворота Цирты закрылись за нами, и с каждой битвой тощий квадрат, которым мы двигались, стягивался все у́же и у́же из-за потери людей, а моя когорта всадников на правом фланге — на самом уязвимом месте — редела все больше и больше. Однажды мы чуть было не захватили Югурту собственной персоной: я увидел знакомую высокую темную фигуру, отчаянно пробивающуюся через толпу наших солдат, и бросился за ним; но было слишком поздно: он все-таки прорвался, и мавры со своими отравленными копьями бросились на его защиту. Чувства мои притупились от зловония крови и гноящихся ран, от невыносимых воплей искалеченных людей, от медленной агонии отступления, от собирающих падаль больших птиц, от обглоданных ими скелетов, оставленных незахороненными, которые отполируют и выбелят ветры пустыни. Я сражался, скакал и потел, бездумно и бесчувственно исполняя свои обязанности, лишь удивляясь, что еще жив и не ранен.
Последнее большое сражение произошло, когда Цирта была уже фактически обозрима, всего в миле-другой от ее стен. Мы видели город, возвышающийся над низким горным хребтом, с его пальмами и башнями, волами, медленно бредущими с полей, женщинами, видимыми в прозрачном воздухе, которые прохаживались по стенам, будто ничего не случилось, будто мы и не возвращались из пустыни, где каждый день вставали и каждую иссушающую ночь ложились в обнимку со смертью.
54
Трофей — первоначально обтесанный ствол дерева, на который вешали оружие побежденного врага.