Совершив такое неожиданное перемещение и вернувшись назад, птица снова замирала, высоко поднималась на лапках, опускала хвост, отводила в плечах крылья, запрокидывала голову и раздувала зоб так, что из этих распушенных перьев еле выглядывал кончик желтого клюва. Чем-то в такой момент танцующая птица походила на самонадеянного, а потому напыщенного и надутого разнаряженного жениха, который по причине той же самонадеянности боялся проронить слово, чтобы это слово вдруг да не погубило всю его надутую торжественность своей земной простотой.
Но в отличие от надутого жениха птица выглядела изящней и торжественней. Своеобразное молчание длилось недолго и переходило в глубокие земные поклоны, о которых ни один упомянутый жених, пожалуй, и не имел понятия. Поклоны отпускались медленно и с чувством, опущенная голова порой задерживалась в конце поклона, будто, склонив голову перед желанной судьбой, птица молча ждала согласного ответа.
Получали ли чайки нужный ответ на свои поклоны тут же, я, к сожалению, не знал. Да и разобрать, кто из праздничных птиц был он, а кто она, мне не удавалось: птицы не одевались ни в какие брачные одеяния, и только по тому, что порой две птицы оказывались слишком близко друг от друга и не стремились избавиться от этой близости, можно было предположить, что на этот раз поклоны нашли ответ и между двумя будущими супругами уже устанавливается определенный контакт.
Долго ли устанавливался такой контакт? Наверное, долго. По крайней мере ритуальные поклоны и короткие перебежки от кочки к кочке я мог наблюдать не один день и всякий день отмечал, что сизых чаек не убывает и не прибывает. Наверное, у этих птиц так же, как у рябчиков, тетеревов, турухтанов, весенние празднества были долгими, как длинны и красивы были когда-то по северным деревням «хождения будущих женихов в холостягах», мудрое сватовство и широкие шумные свадьбы…
Весенняя вода начала собираться с разливов обратно в озеро, стихали тетеревиные тока в лесу и на островах, и почти тут же исчезли с луговинки сизые чайки. Но проходило немного времени, и знакомые птицы снова показывались над озером, над нашим островом.
Теперь чайки летали над самой водой, облетали берега, высматривая добычу, и редко собирались вместе. Наступила пора семейного дома, и отгулявшим, отыгравшим птицам было уже не до сборищ и развлечений. И только тогда, когда кто-то из чаек находил богатый стол, к этому столу могло собраться разом несколько птиц…
Каждый день я ловил рыбу, уходил на лодчонке за острова и искал стайки окуней и плотвичек. Домой почти всегда я привозил рыбу на уху, затягивал лодку на берег, чтобы шальная волна не утащила ее в озеро, доставал из лодки дощечку, которую возил с собой, и на этой дощечке прямо в лодке чистил у берега рыбу. Вычищенную и вымытую рыбу я складывал в котелок, доливал чистую озерную воду и шел домой.
Чешую и другие отбросы я оставлял прямо на дощечке в лодке, где и находили их почти тут же наши чайки. Очень скоро чайки запомнили не только место, но и время, когда ждет их пожива, и другой раз, задержавшись почему-либо на воде, я еще издали видел на камнях у самого причала больших белых птиц.
Чайки ждали меня терпеливо и молча, ждали, когда я почищу рыбу и, прихватив котелок, отправлюсь домой. Птиц я не пугал, и скоро они поверили мне, стали подходить совсем близко и смело подбирать у самой лодки подброшенную им мелкую рыбешку.
Как-то, вернувшись домой и поставив на плиту котелок с рыбой, я вышел на крыльцо посмотреть, спит ли сынишка. Сынишка спал в коляске у крыльца. И когда жены не было дома, мне полагалось следить, чтобы коляску не укатил вниз под горку шальной ветер. Полагалось мне и переодеть парнишку, когда он проснется… Коляска стояла на месте, а на ручке коляски, с трудом удерживаясь на полированной трубке, покачивалась сизая чайка…
Сизая чайка — большая, сильная птица, прекрасный охотник за мышами и неплохой рыболов. Крепкий клюв и быстрые крылья помогают этим чайкам легко расправляться даже с серыми воронами, показавшимися около чужих гнезд. И я сначала испугался: не задумала ли эта птица чего дурного, усевшись на коляску.
Птица увидела меня, расправила крылья, качнула коляску и, отлетев совсем недалеко, уселась на камни напротив моего крыльца. Там, на камнях, сидели и другие чайки, которых я только что угощал на берегу озера. Птицы явно желали продолжить завтрак, и мне ничего не оставалось делать, как вернуться к плите, выловить из котелка, в котором уже согрелась вода, несколько плотвичек и разложить их на камнях рядом с крыльцом.
Чайки повертели головками, повременили, а потом одна за другой, кто на крыле, а кто переступая по-вороньи с ноги на ногу, направились к угощению, подобрали его и, не торопясь, полетели в конец острова.
С тех пор чайки частенько бродили около моего дома, сидели напротив крыльца, на крыше старого амбара и почти не боялись нас! Иногда, позавтракав здесь же, над моим крыльцом, птицы устраивали крикливые игры-полеты. Они носились над самой коляской, где лежал мой сынишка и таращил глазенки на больших белых птиц… Не знаю, запомнил ли мой сын еще тогда этих доверчивых красивых чаек, которые летали над нашим домом, но только любовь к чайкам у него появилась с первыми самостоятельными шагами по земле. И мне очень хочется верить, что такая любовь может привести к большой любви ко всему живому, к любви светлой, как ясное летнее небо, и чистой, как вода карельских озер.
На рыбную ловлю я отправлялся каждый день ранним утром и порой видел наших чаек в конце деревни, на берегу, у самой воды. На следующий день птиц там уже не было, но проходило еще дня два, и чайки снова собирались по утру на том же самом месте. И что меня удивило: рядом с чайками, также у воды, крутились серые вороны, которых летом на нашем острове обычно и не увидишь…
Ворон рядом с сизыми и озерными чайками я обычно встречал по весне на полях, когда с полей сходила полая вода — в это время и чайки, и вороны охотились за мышами, которые, спасаясь от весенней воды, покидали свои норки и жались на кочках среди прошлогодней травы и редкого жнивья. Добычи на полях хватало всем, и чайки мирились тогда с присутствием ворон. Но вороны, собравшиеся вместе с чайками на нашем острове, меня насторожили, и мое опасение скоро подтвердилось.
В конце нашей деревни были старые рыбацкие тони, места удобные для ловли неводом, места с чистым дном и пологим берегом, куда можно вывести тяжелую и громоздкую снасть. Когда-то на этих тонях промышляла рыбацкая артель. Артель давно закрыли, но тони не забылись, и сейчас на эти тони нет-нет да и наезжали «рыбачки», тайно державшие у себя невода. За невод полагался штраф и конфискация снасти, а потому таковую, запрещенную и опасную ловлю устраивали среди ночи, тихо подобравшись к острову на лодках. Невода, которыми «баловались» такие «рыбачки», шились из мелкой капроновой сетки, и такая сетка, как частое сито, подбирала со дна озера все живое. Крупную рыбу хапуги ссыпали в корзинки, а мелкую рыбешку вываливали на берег.
Ночные разбои из-за малонаселенности нашего острова порой сходили с рук. Вот об этих ночных налетах и рассказали мне сизые чайки, отыскав на берегу перетертых снастью, раздавленных подошвами сапог рыбешек-мальков.
Подобрав загубленную рыбешку, чайки и вороны разлетались в разные стороны — вороны в лес, чайки к себе на каменистые острова. Воронам, возможно, и хотелось заглянуть туда, где только-только подрастали птенцы чаек, но путь к островам серым разбойникам был закрыт до тех пор, пока птенцы не попробуют свои крылья. И лишь тогда на каменистых островах нет-нет да и замечал я серых ворон.
К этим островам у ворон был особый интерес… Зайдя на отмели чуть ли не по грудь в воду, ворона доставала клювом раковины беззубок и разбивала их на камнях. На такую подводную охоту вороны заявлялись сразу целым отрядом. Одни птицы сосредоточенно расхаживали по воде, высматривая добычу, другие возились на берегу с неподатливыми раковинами, а третьи, самые, видимо, находчивые, поднимались с добычей вверх и бросали раковины на камни…