А охота с легавыми по перу на болоте или в лесу? Да разве охотник, что вывел сеттера или пойнтера на луг за осенним дупелем или на рыжую от осени полянку за вальдшнепом, бросится за дурным зайцем или разрядит ружье по рябчику, метнувшемуся без собаки в кусты?.. Да и больше того, ходили раньше еще и специально либо за вальдшнепом, либо за дупелем. И собаки для этих охот были разные там и там. За вальдшнепом стелился по лесной опушке сеттер-ирландец, а на болоте тянул к дупелю чутьистый пойнтер. И говорили, писали, рисовали тогда дупелиные, тетеревиные охоты, охоты за бекасом и вальдшнепом каждую в отдельности.
Может, поэтому и появились сейчас среди людей, далеких от охотничьих троп, думы про охотников — мол, все они люди жестокие и чуть ли не убийцы — только потому, что завелись по нашим лесам неразборчивые охотники-стрелки.
Испортили местами и утиную охоту, накидываясь на уток с дворняжками, с гончими, врываясь в тростники на моторных лодках и бесконечно тарарахая по ошалевшим от пальбы уткам из скорострельных ружей.
Не охота это вот так вот, не охота, и все тут, а разбой, такой же грубый и беззастенчивый, как разбой в нерестовое время с сетями на воде, как разбой по утиным гнездам за утиными яйцами, как разбой по весенней черемухе за букетом-веником и разбой по лесным местам за грибами с криком, шумом, топотом, с грязными корзинами, кухонными ножами и недопитыми поллитровками в рюкзаках.
Как и ружейная охота, гриб требует тишины и определенной цели. И никогда настоящий грибник не будет валить валом в корзину все подряд. Пойдет он в еловые заросли за боровиком, в осинник за подосиновиком, а на полянку под сосны за маслятами. А когда не выпадет ему собрать одних белых или одних красных грибов, попадутся ему и подберезовик, и свинуха, и груздок, разложит он их в корзине чисто, по разным сторонам, и будут лежать они, грибы-подарки, каждый на своем месте, не окиснут, не испачкают один другого. Прикроет охотник грибы легкой веточкой от солнца и принесет домой через весь лес, будто только что нашел.
Красива эта спокойная, неторопливая охота, как красив вальдшнеп, вставший на крыло в свете осенних берез и осин из-под рыжего ирландца. И нет оправдания в лесу ни крику, ни шуму, ии грязной жадности, откуда бы они ни приходили…
Первыми после хороших дождей встают по нашим березнякам грибы-подберезовики. Показывают они свои темные головки сначала у края низинки, где воды собралось побольше, а потом, с новыми дождями, поднимаются все выше и выше, к самой верхней березке на лесном холме… И уходил я в березовый лес надолго, слышал шум легкого ветерка в березовых ветвях, видел, как кружится вокруг белого ствола первый желтый лист, и не торопясь, разыскивал подберезовики.
Стоило грибам подберезовикам потянуться из сырой низинки вверх по холму, как следом за ними показывались на краю лесных выкосов и пашен осанистые белые грибы боровики. Поднимали они свои бурые шляпки сначала среди густых трав, а там выбирались с дождем на место почище, не заросшее так травой. Здесь и видел я эти чудо-грибы по два, по три рядком или кучкой. Брал не все, а только помоложе, покрепче, раскладывал по корзине осторожно, боясь задеть, повредить литую коричневую шапочку гриба.
Следом за боровиком наступал черед буйному грибу-подосиновику, яркому красноголовику. Любил я эти веселые грибы, видные издалека среди редких осин, радовался им, как малое дитя нарядной игрушке, но брал редко. Рос этот гриб по летнему времени быстро и так же быстро портился, червивел. Возьмешь такой красноголовик, посмотришь — вроде хорош, а придешь домой и становится тебе горько: загнил, зачервивел летний подосиновик прямо в корзинке… Поэтому и заглядывал я редко в осиновый лес по теплой поре, не тянуло к гнилому грибу даже тогда, когда первый срок подберезовика и белого гриба проходил.
Красный гриб еще торчал по осинникам, но чаще шел я тогда к соснам на поляне, где среди старой опавшей хвои, перепутанной прошлогодней и лотошной травой, силились показаться солнцу светло-коричневые шляпки грибов-маслят.
Первая буйная грибная пора отходила, а ты все еще по привычке шел в лес и искал, искал по знакомым местам и подберезовики, и белые грибы, и маслята. Но гриб уже уставал, прятался и ждал новых дождей.
Новые дожди приходили лишь в сентябре, приходили другой раз с холодом, и в это холодное время все-таки снова показывались и подберезовики, и белые, и все остальные летние грибы. И опять уходил ты в сырое, туманное утро, снова радовался каждой встрече и приносил домой полную корзинку грибов.
За лето и грибную осень корзинка успевала потемнеть изнутри, состариться, и ты вечером после леса колдовал над этой, уже повидавшей лес корзинкой, разбирая грибы — гриб к грибу, раскладывая грибы по кучкам какие куда — какие сушить, варить, жарить, мариновать. Но почему-то никогда за этим, казалось бы самым кухонным, занятием не виделось и не слышалось мне ничего утробного. Наоборот, отбирая будто по привычке грибы для ужина, для завтрака и про запас, я снова и снова переживал сегодняшние лесные тропы, а снимая со шляпки боровика или масленка прилипший березовый листик либо сухую сосновую иглу, еще и еще раз видел ту самую лесную полянку, на которой был утром…
Летний гриб в осеннюю пору держался в лесу недолго, быстро проходил. Иногда ночной морозец разом сгонял все грибы с опушек и лесных полян, и только по берегам лесных озер да ручьев, куда мороз сразу не добирался, стояли среди шумной седой травы рыжие грибы волнушки.
Не знаю почему, но почти по всему Европейскому Северу нашей страны волнушки называют рыжиками. Есть рыжики и здесь, их собирают немного, также мочат и, не отваривая, солят, но все равно волнушки — это рыжики, и не собрать рыжиков-волнушек на зиму никак нельзя, ибо без этого соленого гриба нет по зиме северного стола.
Если все летние грибы неприхотливы, непривередливы и растут почти повсюду, был бы над ними лес, то волнушки считаются грибом пугливым и разборчивым и растут не везде, местами, ходить за ними приходится порой далеко, но там, на своих местах, волнушек бывает так много, что от их лохматых с рыжиной шляпок рябит в глазах.
Росли волнушки в наших местах среди берез по берегам лесных озер и ручьев и были грибом чистым и здоровым. Собирать их было весело, как хороший урожай на огороде. Но тащить из леса две большие корзины, полные тяжелого осеннего гриба, было не так легко, как корзиночку с маслятами или боровиками, а потому собирать волнушки сразу и много я не любил, боясь превратить свою любимую охоту в тяжелую, а оттого поспешную работу.
За волнушками я ходил каждый день, приносил только по корзиночке небольших, самых крепких грибов, не торопился сразу засолить целую бочку и обычно никогда не успевал собрать волнушек на полную зиму.
Ночной морозец опережал меня, добирался все-таки и к берегам лесных озер и останавливал, сгонял холодом и рыжики-волнушки. Грибные тропки подходили к концу, подходили чуть грустно, как всякая добрая дорога при расставании. Я прощался с грибным летом и грибной осенью, убирал свою корзинку или отдавал ее домашним под иные нужды и начинал готовиться к другой охоте, к охоте с ружьем и лайкой.
Но до ружейной охоты еще оставалось время, и я иногда просто навещал лес, заглядывал по крепкой от мороза тропе в старые грибные места и нет-нет да и находил по этим памятным местам схваченные морозом маслята и свинухи. Маслята дома оттаивали и расползались, а вот свинухи оказывались крепкими и вполне годными.
Корзинку в такие поздние дороги я никогда не брал, за плечами был лишь маленький рюкзачок, и в этот рюкзачок на еловые лапки я осторожно укладывал твердые и хрупкие, как стекло, мороженые грибы.
Летом и осенью свинухами у нас почему-то брезговали, но сейчас, по первому морозу, было необыкновенно приятно перебрать оттаявшие грибы, почистить, а потом затопить печку, погреться у печного огня самому и почувствовать в тепле дома оживший запах гриба — запах леса, опавшего листа и последней осенней травы…