С этими морожеными грибами и оканчивалась совсем моя грибная пора, оканчивалась до следующего лета, до первых грибных дождей, до первых нетерпеливых грибов подберезовиков, для которых еще с начала лета припасу я новую корзинку, плетенную из легких сосновых драночек…
ШАЛЫЙ МЕДВЕДЬ
Я жил в деревушке уже несколько дней, но в лесу еще не был, будто тянул, откладывал встречу. Куда пойти первый раз, я уже знал. Еще по зиме заглядывал я в эти места и ловил рыбу на Долгой ламбе. К этому лесному озерку и решил отправиться прежде всего. Тропу на Долгую ламбу я отыскал и вступил в незнакомый пока еще мне лес.
Незнакомый лес — всегда неизвестность, а первая дорога по такому лесу — всегда ожидание встречи. Зимняя тропа мне почти не запомнилась, да и сама зимняя дорога по лесу другая, она проще, видней и тише. На зимней лесной дороге никогда не испытываешь чувства, что вот сейчас за этим кустом может вскинуться с тропы большая птица, там, чуть дальше, у сырого ложка, может стоять лось… В зимнем лесу птиц почти не остается, а о любом звере узнаешь в эту пору заранее по следу. Нет зимой и густых кустов у тропы — лежат вместо них белыми шапками холодные сугробы, лежат кругом, и нет среди них почти никакой скрытой тайны.
Сейчас тропу на Долгую ламбу теснили малина и смородина. Над малиной и смородиной поднималась густая рябина уже в белых мохнатых цветах. Там, где рябина уступала место черемухе, на тропе, будто запоздавший снег, лежали сплошь опавшие лепестки недавних цветов. Черемуха только что отцвела, осыпала цветы, и по этим опавшим лепесткам тянулся недавний след мотоцикла. Мотоцикл побывал в лесу, вернулся обратно — скорей всего рыбаки навещали лесные озера. Тропа в этом месте шла по камням, и на мотоцикле не ехали, а осторожно проводили тяжелую машину.
Я поднялся по следу колес вверх, собирался уже спуститься вслед за тропой вниз с холма, как увидел перед собой еще один след — на этот раз след большого зверя…
Круглая мягкая лапа осторожно печатала на сырой земле, прикрытой лепестками черемухи, легкий, но широкий след. Зверь вышел из кустов на тропу и, не обращая внимания на след мотоцикла, пошел прямо по канавке, оставленной колесами. Так и шли эти два следа: след колеса, оставленный на тропе чуть раньше, и след лесной кошки — рыси по следу мотоцикла.
Может быть, к тому времени, когда зверь вышел на тропу, запах бензина уже разошелся, исчез, и зверь не догадывался, что здесь побывали недавно люди и машина. Но все равно мне казалось странным, удивительным, как это рядом, по одной и той же тропе, почти в одно и то же время рыбаки на мотоциклах едут к лесным озерам и ходят осторожные звери, рыси?.. А может быть, здесь рыси давно привыкли к такому соседству и даже видели совсем рядом с тропой в кустах новенькие мотоциклы в ярких солнечных зайчиках? Может быть, эти веселые зайчики даже нравились зверю — кто знает… Ведь Карелия — это не Архангельск и даже не Вологда. Карельские леса, да еще недалеко от города, казались мне после заонежской тайги чуть ли не парком, правда настоящим, таежным, с птицей и зверем, но все-таки парком с хорошими, по северным понятиям, сухими дорогами.
Рысь шла по тропе долго, потом свернула влево и пошла берегом ручья по кустам, я же свернул вправо, к озеру.
Озеро открылось сразу за березками, открылось неожиданно и совсем не так, как зимой. Это была уютная, в невысоких лесных берегах, светлая лесная ламбушка. Там, где кончалась вода, лесные берега сходились над узкой глухой болотинкой. В такие дальние уголки лесных озер я всегда любил забираться, любил ступать по шаткому сырому мху болотца и так, оставив позади воду и еще не встретив лес, стоять среди редких, кривеньких, но очень светлых рядом с темной тайгой болотных сосенок, стоять и слушать воду и лес.
В таких глухих уголках лесных озер всегда водились большие щуки. Выловить этих щук можно было только на жерлицу. Я вырубал длинный шест, привязывал к концу шеста прочную снасть и старался как можно ближе подойти к краю шаткого наплавного берега. Когда к воде можно было подобраться и опустить у края торфяного ковра-плавуна снасть, то щуки обязательно попадались на крючок.
Кол дергался, качался и я, проваливаясь и пачкаясь в торфяной каше, торопился к колу и долго вытаскивал из воды тяжелую рыбину. Щука, схватив насадку-живца, обычно тут же уходила под плавающий берег, упиралась, кидалась из стороны в сторону где-то у тебя под ногами, под тонким торфяным ковром и никак не желала выходить на чистую воду. Здесь, под плавающим берегом, щуки, наверное, и жили и были поэтому какого-то грязно-коричневого цвета.
Я шел по сухому берегу Долгой ламбы в дальний глухой уголок озера. Вода озера была слева. Собака бежала впереди по хорошо намеченной тропке, потом вдруг свернула вправо, и я услышал по правую от себя руку плеск воды…
Рядом с Долгой ламбой, отгородившись от нее невысокой лесной гривкой, тянулось неширокой полоской еще одно озеро-ламбушка. Гривка, с которой я свернул, разом оборвалась у воды. Озеро казалось глубоким, вода была темной, и эта темная, глубокая вода подходила с другой стороны к высокому скалистому берегу, поросшему березой и елью.
Березы и ели поднимались на самую вершину скалы. Внизу у воды было сумрачно и сыро, а наверху, на скале, играл свет солнца. Там, наверху, было легко и просторно. II наверное, туда, на скалу, по осени обязательно выходили лоси-рогачи, трубили свои призывные песни, чутко выслушивали лес и долго смотрели вниз, на темную, глубокую воду.
По летним временам на такой высокий берег должны были выходить и медведи. Наверное, они поднимались на скалу не торопясь, как и положено хозяевам тайги. Наверное, там, на скале, медведи никогда не прислушивались и не принюхивались, как беспокойные, нервные лоси, — хозяин тайги и без того, пожалуй, знал все, что делается в его владениях, а на скалу поднимался скорей всего просто так, устав бродить по сырым ягодным местам.
Медведи в этом лесу были, и, конечно, я уже успел услышать о каждой встрече с медведем за последние несколько лет…
В прошлом году в сенокос мишка вышел на поляну, где косил неспешный и несуетной в делах Николай Анашкин. Это случилось как раз там, где я свернул с тропы и увидел Долгую ламбу… Мишка вышел, спокойно посмотрел на скошенные ряды травы, на человека с косой в руках и, не торопясь, побрел дальше по своим медвежьим делам.
А по весне старик Патрулайнен был в лесу с лошадью за сеном. Это чуть дальше, сразу за Долгой ламбой, на лесной поляне… В лесу еще лежал снег, и Патрулайнен по утреннему насту быстро докатил до своего стога. Ружья с собой старик не брал, да и зачем оно, когда идешь за другим делом. Сено Патрулайнен уже уложил на санки и собирал последние клочки с остожья, когда на поляну вышел медведь, зимний, только вставший из берлоги. Лошадь сонно перебирала губами сено и не видела зверя. Медведь шел прямо на стог, но заметил человека и стал обходить поляну стороной по кругу. Увидев медведя и поняв, кто это, Патрулайнен оцепенел, крепко схватился за вилы, воткнутые в снег, чтобы не упасть, и стал медленно садиться. А медведь все шел и шел, поглядывая на человека и на лошадь.
Старик так бы и сел со страху совсем на снег, если бы медведь шел еще тише. Но зверь, обогнув поляну, скрылся в кустах, и Патрулайнен стал медленно подниматься. А когда поднялся и почувствовал, что ноги больше не трясутся, схватил вилы и принялся что есть сил колотить вилами по колу, лежавшему у осторожья. А лошадь все так же сонно перебирала губами сено и ничего не ведала о медведе, чуть ли не на смерть перепугавшем хозяина.
Иных встреч со зверем никто не помнил; медведь здесь никогда не нападал на людей, никогда не трогал скот, не пакостил. Правда, по деревушке бродила еще небольшая собачка с неудобной для настоящего пса кошачьей кличкой — Барсик. Этот Барсик вроде бы даже помнил, как на его хозяина кинулся медведь, но он, Барсик, медведя отогнал.
Вот и все «страшные» истории с участием местных медведей. Но медведь был, и был где-то здесь, около Долгой ламбы.