Но вода все-таки победила. Однажды лед тяжело вздохнул, приподнялся, да так и остался приподнятым, вздувшимся, не успев сделать выдох. И тут же на вздувшийся лед упала не по-весеннему сухая жара.
Жара пекла и жгла все вокруг. По полям и перелескам, под березами и елями на глазах горели последние островки снега: снег испарялся и дымился, густым чадящим дымом поднимался высоко вверх, оставляя после себя чуть влажное пятно примятой за зиму прошлогодней травы, опавшего листа и бледно-зеленого малокровного мха. Жара тут же кидалась и на это влажное пятно, и от невиданной по весне жары сворачивался в трубку прошлогодний лист и порохом трещала сухая трава.
Вчера еще литой, белый от зимней сухости лед на озере вдруг посинел, опустился в воду, набух, и через день ни в одном заливчике, ни за одним островком нельзя было сыскать и пластиночки льда, намороженного за долгую суровую зиму.
Жара, как и все этой весной, жила недолго. Она смешала все птичьи календари, вызвала разом все пернатые стаи, а затем по примеру никудышной безумной весны за полчаса сменилась снежным северо-восточным ветром.
Ветер с северо-востока тащил гулкие и долгие шквалы, и каждый шквал с грохотом гнал по земле вместе с пылью и сухой травой стену тяжелого сплошного снега. Снег забивал окна, запирал снаружи двери, стелил крыши белыми, плотными, как свинец, мокрыми сугробами, мостил дороги и валил впереди себя заборы. Лес смолк, сразу опустел, и пернатые странники, снова попавшие в беду, жались в углу моего огорода, прикрытого стеной дома от снежного шквала.
Я боязливо выглядывал за дверь, готовый в любую секунду шарахнуться от очередного заряда, и через белую, несущуюся стену месива кое-как разбирал бесчисленные силуэты дроздов, зябликов, трясогузок. Тут же жались к стене дома и горемыки скворцы. Я еле-еле успевал захлопнуть дверь, чуть было не сорванную с петель, пережидал очередной шквал, снова выглядывал за дверь, снова видел птиц, птиц и птиц и невольно вспоминал «Ноев ковчег»… Чем-то это невероятное по количеству птиц сборище действительно напоминало легенду о «всемирном потопе». Только этот «потоп» был «исполнен» в чисто северном варианте — он состоялся в середине мая, пришел к нам с севе-ро-восточным ветром и затопил глыбами сырого снега показавшуюся было весну…
Следом за северо-восточным ветром снова, как ни в чем не бывало, прикатила на красном солнышке сухая жара. Жару, как и положено, в канун цветения черемухи сменил новый холод, потом опять жара, за ней волна очередного «резкого похолодания» — и так, кажется, без конца, перемешиваясь, перекручиваясь самыми разными ветрами, висели, сумасбродничали, ревели, лили, сушили, грели и ласкали ненормальная весна и бестолковое лето небольшой остров посреди большого северного озера…
К концу лета, к началу осени я не раз принимался восстанавливать в памяти подробности мая, июня, июля, но из всей каши погод и непогод мне вспоминались только ветра, жуткие, ревущие ветра, которым по всему полагалось быть лишь где-то там, далеко, над какими-то не то гремящими, не то ревущими широтами.
Первым я почему-то всегда вспоминал северо-западный ветер, сырой и тяжелый от воды, ветер беспутный, неверный, как гнилая, набухшая от осенних волн дырявая лодка… Такая лодка качалась, плыла и тонула одновременно. Северо-западный ветер всегда оставлял после себя чувство обреченности, которое испытывает человек, потерявший последние силы далеко от берега. Северо-Запад был ветром теплого Гольфстрима и ледяных айсбергов одновременно. Он рождался где-то совсем неподалеку от нас, и казалось, что эта близость должна была сделать северо-западный ветер добрым, желанным, но мне очень верилось, что родным этот ветер никогда нс был ни скалам, ни озеру, ни моему острову среди волн и карельских лесов…
Юго-западный ветер был ветром распаренных болот и сырого горячего торфа, только что сложенного на краю торфяной канавы. Когда приходил этот ветер, то мне казалось, что где-то там, среди лесов и болот Полесья, кто-то очень большой взял и затопил огромную деревенскую баню. В бане от жара трещали стены и гнулись в окне стекла. Жаром то и дело вышибало в бане дверь, и тогда, как из душной парной, приходил ко мне на озеро едкий сырой пар. Правда, этот пар-ветер успевал по дороге немного остыть, но добирался до нас и именно здесь опрокидывал ушаты горячего дождя. Такой дождь напоминал воду неглубоких стоячих водоемов и подсыхающих болот. На улице было жарко и душно так, что в короткие перерывы между дождями у моего дома, все еще хранящего в подполе прохладу недавней зимы, потели окна, но не изнутри, а снаружи.
Юго-западный ветер не оставлял после себя ничего, кроме единственного желания: встать, последний раз вытереть со лба липкий пот, скинуть с себя пропитанную дождем и потом одежду и через жар и духоту все-таки добежать до той самой бани и зло и навсегда захлопнуть ее дверь.
Наверное, такое отношение к влажному теплу родилось здесь очень давно, когда под северным холодноватым небом поселились первые люди. Наверное, еще тогда этим людям больше полюбился холодок, который не мешал трезвой мысли.
Правда, тепло и дожди любили лес и болота, и поэтому юго-западный ветер всегда был ветром грибов, ягод и отчаянного количества комаров. Тепло вместе с дождем парило землю, и в такой банный пар шли и шли настоящими ведьмиными кольцами, кольцо за кольцом, находя, налезая друг на друга, и красноголовики, и маслята, и боровики. В такое парное лето за неделю чернели от грибов корзины, а дома пропитывались насквозь запахами сушения, соления, варения. Но эти сушения, соления и варения, справленные по летним жарам, редко готовились для зимы и чаще их употребляли тут же. А на холода, на зиму брали другой гриб уже потом, когда отбушует летнее тепло. Это был осенний северный гриб, собранный под самые холода, гриб со своим ароматом и со своей предморозной крепостью…
Мне очень верилось, что юго-восточный ветер приходил к нам именно из Астрахани. Временами он был таким же сухим и теплым, как ветры бахчи, и таким же мягким и сочным, как зрелая мякоть сахарного арбуза, выросшего где-нибудь под Баскунчаком. Я всегда любил этот ветер Каспия и Казахстана, ветер рыбацких судов и раскаленной степи, ветер соленых озер и пряной поймы Нижней Волги…
Если бы к нам на остров приходил именно такой ветер… Но по дороге с Каспия юго-восточный ветер успевал потерять голоса сытых отар и гулкие удары громадных рыб, успевал забыть неповторимый аромат и тихую музыку среднего Юга, и чаще только мое воображение да яркая память Волги у Астрахани, память горячего солнца и поющих под ногами песков еще как-то помогала пережить сухой пронзительный зной с юго-востока, что жег траву по выкосам, скручивал и осыпал без времени листву и который у нас попросту называли великой сушью…
Когда человек, впервые попавший на наш остров, открытый, пожалуй, для всех ветров на свете, совсем уставал от суши и дождей и с надеждой всматривался в волны и облака, желая угадать хоть малое изменение погоды в лучшую сторону, на остров обычно и наваливался еще один неуемный поток — крутой холодной волной дождя и ветра приходил угрюмый и буйный Северо-Восток.
Всегда, когда сваливался Северо-Восток, я проводил по карте прямую линию от своего дома навстречу холодному ветру Арктики и долго шел по этой воображаемой дороге, повторяя знакомые имена: Онега, Двина, Мезень… Все это были добрые, соседние, родные моему дому и моему острову места. Но вот я перебирался на правый берег Мезени, и через узкую полоску тундры видел, как холодно посвечивает Карское море… Где-то там, откуда пришел Северо-Восток, была вечная зима, там по морю круглый год плавали льды, а вместо щепок и обломков тростника волны выбрасывали на закоченевшие берега островов осколки айсбергов.
Северо-восточный ветер казался мне страшнее всех других ветров, может быть, потому, что еще с весны осталась у меня неприятная память о снежном шквале, о птицах, что дрогли у меня на огороде, об окнах, залепленных в майские дни мокрым снегом, и о дверях, прикрытых снаружи неподатливыми сугробами. Эти сугробы лежали у меня на крыльце чуть ли не до самого июня, и принес их именно Северо-Восток. А возможно, северо-восточный ветер вызывал к себе недоброжелательное отношение еще и потому, что под этот ветер никогда не ловилась рыба.