За оконцем бани тихо покачивалась среди камней уставшая вечерняя волна, над лесом светился спокойными, малиновыми красками ведренный закат. Я раздевался, садился у оконца и просто отдыхал, отдав себя всего здоровому сухому теплу…
Баня Федора Тимофеевича готовилась, топилась и нагревалась без воды. В бане не было котла, который чадит и портит жар. Вода в ведре заносилась уже потом. Ведро устанавливалось на камни и через пять минут в нем был уже кипяток.
От сухого жара потрескивали волосы на голове, тут же сохло мокрое полотенце, и сидя на полке, я не раз вспоминал рассказы о том, что раньше старики парились в шапках с опущенными ушами, чтобы не сжечь уши, а на руку, сжимавшую веник, одевали рукавицу из овчины.
Сам я парился редко, редко брался за веник, чаще я просто лежал часами на полке и чувствовал, как жаркое тепло окружает меня со всех сторон. Когда жар прогревал меня насквозь, и душа начинала просить хоть на время холодной тишины, я выходил в предбанник и немного отдыхал…
Я жил тогда один, у меня не было самовара, и после бани я заваривал чай прямо в старом походном котелке. А потом ложился на душистую от зеленого лесного сена постель и забывался до утра без снов и тревог.
Говорят, что усталость можно снимать по-разному. Усталость от физического труда уходит после доброго ужина и хорошего сна. Натруженные мышцы рук и ног, натруженные плечи и спина в такой хороший сон погружаются сразу без лекарств и вина. Труднее избавиться от усталости после труда умственного. Уставшая голова не может как следует работать, но не желает и отдыхать. Приходит бессонница, тягостная, мучительная. И тебе остается либо выпить лекарство, либо принять перед сном так называемую «медицинскую дозу» крепкого вина. Может быть, и есть резон устраивать уставшему мозгу некий «водочный» или «коньячный» шок, чтобы отойти в спасительный сон, но я думаю по-другому, я всегда искал и часто находил для себя третий выход — «банное очищение»…
Своей бани на острове у меня не было, а потому, присмотревшись к баням и хозяевам, я попробовал напроситься на баню именно к Пякконену.
Выяснив предварительно, что ни гость, ни хозяин не собираются держать в тайне друг от друга личные банные секреты, проще говоря, не стесняются мыться в одной бане в одно и то же время, мы по субботам забирались на полок и отводили душу. Отдыхали, грелись, окатывались холодной водой, плавали в озере, снова грелись и без конца обсуждали главные банные вопросы. В главных банных вопросах мы, как правило, сходились и к концу каждого банного отдыха, уже в предбаннике, перед дорогой к самовару, приходили всякий раз к одним и тем же выводам:
— Белая баня — дрянь. Огонь летит наружу — и сухого жара нет. В белой ни греться, ни отдыхать, только если чуток попариться…
— А вымоешься, рубаху с портками не оденешь в белой бане: белье волглое от пару.
— Да и сама белая баня с сырым жаром не стоит столько, сколько черная. В черной дерево сухое, не гниет, не преет — вечная баня.
— А лучшее дерево на баню — осина. Но пойди попробуй найди сорок годных концов без гнили среди гнилой по этим местам осины. Нет, и сосна на баню не плоха. Но осина все равно лучше…
— Камни для камеленки надо подобрать. Есть камень угарный, смрадный. Попадет один такой в печь и будешь после каждой бани болеть. Придется всю печь раскидывать. А вот какой камень хорош — это показать надо. Раза два покажу, а там поймешь…
— Веник, он как целебная трава — его вовремя надо готовить. До Иванова дня не режь — лист слабый, опадет в бане. И запоздать плохо — к концу лета лист твердый, не ласковый…
И уже по дороге к дому Пякконена, к самовару, мы приходили к последнему выводу:
— Нет, без бани нельзя. Никак нельзя.
БАГУЛЬНИК
В деревушку на острове я собирался приехать еще ранней весной, но сделать этого не смог. Весна была поздняя, холодная, до середины мая возвращались ночные морозы, а по озеру ходил оторванный от берегов лед. И в такую весну начать переселение с двухмесячным сынишкой мы побаивались.
Была и еще одна причина, заставлявшая нас повременить, — у парнишки с рождения обнаружилась паховая грыжа. Болезнь надо было лечить, в Москве мы обегали всех известных врачей, и все уважаемые специалисты обещали излечение лишь со временем: мол, подрастет ребенок, и все у него пройдет. Но мальчишка мучался, плакал, а помочь ему я мог только нескладными детскими песенками, которые придумывал тут же у его кроватки. О чем были эти песенки, он, разумеется, не понимал, но успокаивался и таращил на меня свои молочные светлые глазенки.
Что делать?.. Состоялся недолгий семейный совет. Я припомнил все известные мне случаи чудесных излечений от трав и запечных заговоров и предложил: «Собрать вещи и все-таки поехать в Карелию». Уж где, как ни там, удастся разыскать старого сельского фельдшера или на худой случай добрую старушку, заговаривающую грыжу.
До Петрозаводска добрались мы легко. Домашний скарб, многочисленные ящики с книгами и чистой бумагой для работы, коляска, детская кроватка, собака и мы с трехмесячным ребенком очень скоро прибыли в поселок недалеко от города, откуда и предстояло совершить последнее кочевье на облюбованный мной остров.
Ни врача, ни фельдшера на острове не было, а потому мы задержались в поселке и стали осторожно поспрашивать, кто бы взялся избавить мальчишку от беды. И очень скоро нам отозвалась пожилая женщина, наша соседка, и предложила жене трижды посетить ее вместе с ребенком.
Что делала, на чем ворожила наша бескорыстная спасительница, жена не знала, но только после недолгого таинства при закрытых дверях Сережка спал всю ночь и не будил криком родителей. Доверив малыша доброй женщине еще и еще раз, мы забыли, что такое бессонные ночи у кровати ребенка, забыл и я свои нескладные песенки, которыми три месяца подряд старался успокоить сына.
За свои труды женщина-спаситель не пожелала принимать никаких подарков, но быть с нами в дружбе согласилась, и не раз мы просиживали с ней долгие вечера, вспоминали известные нам заговоры, исцеления, порчи, вспоминали целебные свойства самых обычных трав, но официальную медицину никогда не ругали — такое водилось только у худых знахарей.
Никакой особой тайны-заговора детской грыжи у нашей откровенной собеседницы не было. Просто она владела тонким искусством массажа или, по-сельскому говоря, умела вправлять паховую грыжу. Конечно, это было искусство, и, как всякое искусство, требовало обстановки, больших душевных сил и желания помочь больному.
При посторонних таинство не совершалось: посторонние отвлекали ребенка и врачевателя. Нельзя было сосредоточиться и передать свою веру в исцеление добрым и теплым пальцам при людях, при говоре репродуктора или при шумном разговоре соседей. Видимо, для сосредоточения требовалась и тишина за окном, тишина раннего вечера, а потому нам и полагалось приносить сынишку для лечения только вечером, под самый закат.
Если забыть, что доброе сельское врачевание — искусство, которое, как и любое искусство, требует вполне определенного состояния творца, а оставить лишь тайное уединение лекаря и больного за печкой и именно под вечерний закат, если вспоминать лишь неясный шепот за стенкой, где проходит врачевание, то может сложиться то самое мнение, которое порой окружает, пугает и заставляет талантливых людей скрывать свои знания и свою доброту: «Мол, все это знахарство, шарлатанство, колдовство…»
В своих скитаниях по Северу мне не раз приходилось обращаться за помощью к людям, которые обладали даром внушения и безупречным знанием целебных трав. Тогда я еще ничего не записывал, ничего не собирал, но многое из виденного и слышанного помню и сейчас.
Первое деревенское врачевание принял я еще лет пятнадцать тому назад. У меня ни с того ни с сего разболелись зубы. Боль была невыносимой, я крутился на печи и, наверное, стонал так громко, что хозяин обратил на меня внимание и неожиданно спросил: