— А ты в бога веруешь?
Еле открыв больной рот, я произнес в ответ что-то вроде:
— В потусторонний мир не верю…
— А веру людей уважаешь?
И мне пришлось еще раз, пересиливая боль, ответить:
— Веру людей уважаю.
Тогда хозяин дома, где остановила меня накатившаяся болезнь, подошел к печке, отвел занавеску и негромко заключил наш короткий диалог:
— Помогу тогда…
Я продолжал корчиться на печи и не сразу догадался, о чем шла речь. Много ли прошло времени, не знаю, но занавеска над печкой снова отошла в сторону и снова я увидел своего хозяина…
Еще вчера, когда мы сидели за вечерним столом, хозяин дома казался мне человеком крепким, бойким, если не сказать большего — разбойным. На щеке его лежал глубокий шрам от медвежьей лапы, шрам розовел при свете керосиновой лампы, и оттого грубо сработанное лицо человека выглядело еще более смурным.
Сейчас я не узнал своего хозяина… Передо мной было доброе, тихое лицо со старческими щелочками глаз, но глаз глубоких, внимательных. Казалось, лицо светилось мягким, спокойным светом, и от этого света будто сразу стала стихать моя боль. Я приподнял голову…
— Нако-то вот, сынок, попей травки.
Я не узнал и голос своего хозяина, резкие железные нотки куда-то делись, растаяли…
— Травка добрая, легкая, боль снимает, душе угождает… Чистая травка-муравка растет по лужку, приходит к дружку, — пел незнакомый мне очень вкрадчивый голос.
Я поднес теплый стакан к губам, и старик продолжал:
— Боль уйдет, сила придет, встанешь-побежишь и в кожаниках, и в катаниках, побежишь зайцем — лиса не догонит, ворон не усмотрит. Пей травку-силу, будешь красивым…
Я выпил стакан теплого приятного настоя, выпил легко, будто мои зубы и не болели. Старик принял незаметно пустой стакан и положил теплую ладонь на мою голову:
— Спи, сынок, — будешь высок, встанет лен — будет силен…
Уже потом, продолжая свой путь по северным лесам, я старался припомнить все слова причитания-уговора, но дальше слов «встанет лен — будет силен» ничего припомнить не мог. Тогда я действительно засыпал, спал долго и мне снился очень спокойный сон: светило солнце, я шел по теплому, светлому лужку, рвал и жевал какую-то вкусную травку, а у меня из-под ног то и дело выскакивали зайцы и не спеша ковыляли в кусты. Только по летнему лугу я шел почему-то в теплых валенках-катаниках…
Спал я, наверное, долго, а когда проснулся, то боли не почувствовал. Голова была чистая и легкая. Я отодвинул занавеску с печи, громко сказал: «Здравствуйте». И увидел напротив своего спасителя. Он восседал за столом и занимался совсем не знахарским делом — большим деревянным молотком разбойный старик забивал в старые медные гильзы невообразимые заряды черного пороха, отмеренные прямо с ладони. На лице его, как и день назад, светился страшный шрам от медвежьей лапы.
Недавнего доброго старичка нигде не было, а потому я и не решился сразу спросить, чем это меня исцелили. На мое «здравствуйте» хозяин резко и даже грубовато ответил: «Бегать можешь?» — напрочь отрубив все пути к его добрым тайнам…
Уже потом, листая книги о лекарственных растениях, я находил названия трав, настои которых успокаивают зубную боль, собирал эти травы, сушил, как положено, берег, употреблял целебное питье сам, потчевал им и других, но, увы, большого эффекта никогда не добивался, хотя и повторял при этом присказку-уговор старика. Я ломал себе голову, но ничего не мог придумать, как не мог с такой же проникающей силой убеждения подойти к ожидающему помощь: я не был всемогущим кудесником, который исцелил меня в небольшой северной деревушке в первой дороге по тайге…
Ничего странного не было и в этом исцелении. Трав, успокаивающих зубную боль, много, найти их несложно, несложно приготовить и нужный отвар, а если еще предложить свою помощь с доброй душой и с большой верой в силу трав и в силу свою, то, пожалуй, станет ясно, почему немудреная луговая травка так помогает человеку.
Если старик, избавивший меня от зубной боли, врачевал травами и внушением, то на большом северном озере с высокими угрюмыми берегами и глубокой неверной водой мне довелось познакомиться с человеком, который обходился в своем «ремесле» без всяких трав…
«Врачеватель» был всего-навсего пастухом, молчаливым лесным пастухом, который с весны до зимы уводил на лесные выгоны колхозных телят и не показывался в деревне до первых снегов. Жил этот человек в избушке-землянке, которая в отличие от настоящих таежных избушек на пять венцов была вкопана в землю. Крыши, как таковой, со скатом от дождя, у избушки не было, ее заменял накат из тонких сосновых стволиков, обложенных сверху дерном так, что со стороны избушка-землянка казалась не то камнем, ушедшим в землю и поросшим густым мхом, не то давно заброшенной, сопревшей, сравнявшейся с землей колодой дров, когда-то заготовленных в лесу.
Оконца в избушке не было, а в низкую дверь приходилось забираться ползком. Внутри землянки были узкие нары, а вместо стола — старый корявый пень, затащенный сюда скорей всего через крышу. Кругом мрак и сырость, и несмотря на следы человека — котелок, миску, ложку, узелок с продуктами и обрывки газеты, — это жилье больше походило на склеп, в котором можно было похоронить заживо кого угодно.
Чем занимался здесь лесной пастух, с какой нечистой силой вел по ночам разговоры, было известно разве только самому хозяину странного жилища да еще местным лешакам.
Здесь, у избушки, и состоялась наша встреча. Я сказал: «Здравствуйте». Мне ответили. Но глаз человека я не увидел. Потом то да се, разговорились, покурили и разошлись очень быстро, хотя лесная встреча вдали от жилья по известным мне правилам могла быть не такой короткой.
В деревне, куда привела меня лесная тропа, я рассказал о странной встрече, но мне никто ничего не ответил, мои слушатели тут же замолчали, и я постарался переменить тему разговора. Но как-то на озере, в сильный ветер, меня выручил из беды рыбак, отвез домой, отогрел, поднес стопку вина, накормил ухой. Недавняя встреча на воде и совместный ужин сделали нас ближе, и я осмелился спросить: «Что за человек пасет в лесу стадо?»
— Да пошел он на бесов след!
«Пошел на бесов след» было ругательством, и я не ожидал, что разговор о лесном пастухе может быть продолжен. Но мой собеседник сделал исключение из правила и с нового, еще более крупного ругательства начал странное повествование…
— Гад он, но сила в нем есть. Глаза его видел?
— Нет.
— И не гляди. К водянику отправит.
На кухне, за печкой, после этих слов охнула хозяйка…
— У него так: кто не понравится, того к водянику, топиться. И сидел за это, а все одно. Гад ползучий.
К столу подошла хозяйка с самоваром в руках. Поставила самовар на поднос, отсыпала из банки заварку в фарфоровый чайник и продолжила рассказ мужа:
— Корову его не тронь. Придет корова-то к тебе в огород, хоть всю картошку стопчет, а не смей трогать. Ты, Михайло, сам скажи, как было…
— А что говорить — бегал я к водянику. Стопку, другую выпьешь — и бежать к озеру надо, да и с головой туда в чем есть… Я с ним заспорил в гостях за куниц. У нас куницы с лета примечены и знаем миром, какая чья. А тот пошел по первозимку ко мне на озеро и стрелил две куницы. А за куницу то-варили тогда хорошо, и муки белой высшего сорта давали. Я и не смолчал. Были в гостях, выпили, как полагается, с дороги да за праздник, тут я и сказал все. А он молчит, наливает себе стопку, мне и говорит: «Нам, Михайло, не ругаться — прощаю тебя…» Слов я сразу не понял. Ему прощение просить, а тут мне грех какой отпускает…
Хозяин замолчал, и рассказ продолжала уже хозяйка:
— Наш Михайло и поднеси стопку ко рту. Стопку-то поднял, глядит на него. А тот лешак как глянул на моего страшными глазами, будто из ружья стрелил, и закричит на всю избу: «Ждет тебя водяник, бежи скорей». Смотрю, у моего руки затряслись, губы почернели, глаза выпали, того гляди совсем выпадут. Думаю, убьет сейчас лешака. Ан, нет, выкинул по-за себя лавку и через гостей к озеру да с криком, — хозяйка перевела дух, снова переживая все больное. — Еле словили. И повелось так. Тверезый ничего, а выпьет — бежит в воду топиться… Тогда лешака-то увезли, держали долго… А моего лечили по разным больницам, а все ничего. Богу за дедку Трусовского молить надо — тот и спас только. И от водяника и от вина почти отвел…