Трусовского дедку я тоже встретил на озере, еще не зная, что этот старичок и есть тот самый добрый дедка, который никому не отказывал в посильной помощи… Сейчас дедки уже нет в живых, а если бы и здравствовал до сих пор, я все равно не стал бы таить наши встречи и наши разговоры, которые открыли для меня одну из странных на первый взгляд, но явных сил, в которые пришлось поверить и мне…
Жил дедка в деревеньке Трусово, прославив своим добром деревню по всей округе и получив за это в награду имя от самой деревни… «Как зовут по имени и отчеству Трусовского дедку?» — спросишь кого-нибудь и услышишь в ответ обычное: «Так и величают — дедка да дедка Трусовский…»
Жил Трусовский дедка не на краю деревни, не в лесной сторожке под темными елями, где и могла родиться какая-то тайная сила, а в небольшом, очень нарядном домике с резными наличниками, резным крыльцом и резными причелинами у крыши. С конька крыши над передними окнами резное полотенце-солнце. И это красивое солнце, и легкие причелины, и веселое крыльцо светились каким-то особым чистым светом, каким светится обычно гостеприимная северная изба у доброго хозяина.
Ростом дедка был невелик, в плечах неширок и как всякий добрый человек чуть полноват. Глаза от людей не прятал, смотрел прямо и просто, слушал гостя внимательно и только иногда поглаживал седенькую бородку. По этой бородке и можно было судить, радуется ли старик или сердцем переживает услышанное.
Если рассказ дедке нравился, он изредка проводил по бородке тыльной стороной руки, будто собирал с усов и бороды сладкий мед. Когда же рассказ был худ, дедка смахивал чужие слова ладонью сверху вниз, от усов к концу бороды, и обязательно отирал после этого ладонь о левое колено.
Самовар у дедки был большой и красивый, и каждый раз к самовару собирались по лавкам вокруг стола разношерстные и разновозрастные коты и кошки. Кошки и коты слушали гостя, как и хозяин, молча и никогда не лезли на стол.
Обилие кошек и котов поначалу смущало, но потом я понял, что эти ласковые и ненадоедливые животные тоже были особой обстановкой дедкиного дома. Они помогали честному гостю сразу найти себя: по тому, как подошли к тебе коты и кошки, как приняли, хозяин точно угадывал, кто пожаловал к нему в дом и с какими мыслями. Худого человека, как утверждал дедка, его дружки и подружки — так он звал котов и кошек — боялись, а к хорошему шли сразу.
Меня дедкины дружки и подружки не подвели, и наш первый разговор-чаепитие удался на славу. Мы рассуждали о добре и зле, о боге и лешаках… В бога на небе старик не верил, попов не уважал и считал, что бог есть на земле в каждом человеке. Табак дедка не курил и вина не пил, ссылаясь на то, что его деды были крещены старой верой, да и отец его к зелью не привыкал. Зелье считал главным злом и уговаривал меня отказаться от курения. Сразу бросать курево не велел, чтобы не тревожить душу…
— Сначала рассказать себе надо, что плохо это, что болезнь одна от дыма, а там и самого отведет от папирос…
Этот совет я запомнил и, как-то уговорив себя по дедкиной науке, легко отказался от курева.
О своей силе дедка никогда не думал, хотя с малолетства знал от матери все травы, и лекарство, как помнит себя, никогда не принимал и болезнями не страдал, а вот бог дал все вынести и на девятый десяток заступиться… Людей в просьбах уважал и травку всякую показывал. Другой раз и несли что в благодарность, но не велел ничего приносить за лечение и доброе слово: трава не поможет, трава — она от неба и воды, а небо да вода всем отпущены.
Жил не богато, но и не бедно — корову держал, рыбку, что озеро давало, лавливал. Так бы, может, и жил, не зная другого, если бы не завелся лешак… По-другому ни Михайло, ни его жена, ни Трусовский дедка лесного пастуха и не называли.
Лешак был здешним. И мать его порчу знала и рукой порчу напускала, и травой-отравой. И такая трава здесь есть. Это уж кому что дано — кому свет, а кому тьма… Злы на нее были, и гнали, и увозили силой, а все обратно ворачивалась — видать, там, по другим местам, народ сноровистей был. Потом померла, но стали говорить, что сыну она силу свою перед смертью отдала. Сначала не все верили. Но мальчишками еще играли по-за деревней, его, лешака, возьми кто да и пихни в крапиву. Выскочил оттуда, самого не видно — одни глаза. И такие страшные. Да как закричит звериным голосом. Маленького парнишку одного и скривило на бок…
— Не застал ты его, а то бы показали — так с бедой век и маялся…
Прибежал дедка тогда к матери, кинулся в ноги и в рев. Боюсь, мол, лешака — и все тут…
— Помню-ка, матушка моя светлая и говорит тихо так, будто поет мне: «Не убивайся, детушка, сила не одному лешаку дана, сильней его сила есть…» Остались матушкины слова, являлись по ночам, особливо когда месяц-свет в окне встанет. И стало мне все казаться, что легко мне, ясно так, как в тихий день. И страхи все прошли, и лешака встречу — не я от него, а он от меня бегать начал. И стали, помню, по озеру говорить: «У Марьюшки-то сынок силой лешака берет…» Не думал я об этих словах, а от матушки не отходил, будто от нее ко мне этот свет идет… А потом матушка занемогла сердешная. И невесту в дом мне приводить приспело. И просит матушка: «Сватай подружку, и мне легче будет по дому…» А я плачу другой раз перед матушкой и прошу: «Не неволь невесту искать, пока жива, все при тебе буду, сам по дому обряжусь…» Так и жил, до девок не касался и легко было, ясно… Подружку в дом привел уж опосля, как год ушел после матушки. Уйду на могилку, травы лесные сажаю вокруг, а все плачу, будто свет весь потерял. Хозяйку в дом не искал, а встретил в лесу. Вижу — идет красавица. Поклонился ей, спросил, чья и откуда. Не испугалась, ответила, такая-то и оттуда-то идет, мол, своих родителей меньшая дочь. И повел я ее в ее дом. Поклонился новым отцу с матерью и обещал дочку ихнюю беречь пуще себя. Время-то было голодное, худое, свадеб не играли. И зажили мы по любви. Тремя сынками богаты были, да ушли все в войну и не подали весточки. Хозяюшка-то моя и занемогла. Занемогла и лежала-то недолго. Не ест, не пьет, только спросит тихо: «А Ванюшка-то с Павлушкой да Пашенька-меньшой на дворе ли?..» И помочь ей нечем…
Схоронили ее, сердешную, рядом с матушкой, и, как помнится, не шел я домой полный месяц… Хоронили-то ее — месяц на ущербе был, а в себя пришел, вижу — месяц молодой, уж полный совсем. А вокруг лес и полянка такая светлая от месяца. Чем сыт был, бог знает. Пошел к дому, а куда идти, не ведаю, а ноги идут. И пришел, не блудил, не плутал — прямо к дому. Прихожу, а уж утро. В избе чисто — народ все прибрал. А на лавке котеночек маленький сидит. Сидит и мявкает. Ну, думаю, душа живая есть, выходит, и мне жить надо. А котеночек этот кошечкой оказался, и еще дружков и с подружками у меня прибыло. Так вот и живу с ними — не обижаю. Хозяйку другую не приводил — не было другой души, одна была — за матушку мою да за хозяюшку-лесовушку отдана вся…
А тут опять время тяжелое: кто с ранами пришел, а кто после себя одни раны оставил. Болели люди и обо мне вспомнили. Травки мои и пригодились. А травка мне — самая первая сестра родная. Одарю пучочком, скажу, что к чему, и благодарят, говорят: «Отлегло, отпустило. Твоя трава сильней другой…» А какое там сильней, та же. А кто ее знает, может, все так и есть…
Нет, дедка не хитрил, не прибавлял, не умалчивал — он был честен до святости, и, наверное, поэтому его чистая, видная всем жизнь давала силу и другим. Да и помнили еще в округе, как, схоронив жену рядом с матерью, остался он на могиле и. был бог знает где полный месяц… Может, спутался с лешаком?.. Ан, нет. Пришел домой светлый, хоть и худой — шел качался. Может быть, и от этой веры в светлую силу, сошедшую на честного, праведного человека, умевшего любить, верить, терпеть, ждать и все время смотреть на людей ясными глазами, и началась слава дедки из Трусова…