Дачников население острова не боялось, потому что дачнику еще жить здесь и жить и он не допустит никакой пакости, чтобы не потерять дачу. Дачников учили, подправляли, людям деликатным и безвредным показывали лесные тропы, указывали богатые ягодой и грибом места. А вот к туристам у населения острова было несколько иное отношение.
Туристом здесь именовался каждый, кто появлялся на острове, в заливах, в окружающих лесах налетом и в короткий срок исчезал. Как звать-величать этих коротко приехавших люден, никто не знал, а потому, видимо, и считали всех, посетивших наши места в бродячей дороге, людьми чужими, ненадежными. И действительно, после каждого такого безымянного визита у нас что-нибудь да и происходило, что-нибудь да и оставляло недобрую память о туристах…
Справедливости ради надо сказать, что «памятные следы» оставляли после себя не только люди с рюкзаками за плечами, прибывшие в Карелию полюбоваться глубиной озер и чистотой северного неба. Нередко в наших пограничных водах появлялись и настоящие шаромыжники, для которых не существовало вообще никаких законов. Они тоже называли себя романтическими бродягами и умели объяснить под гитару, что приехали они только «за туманом, за туманом и за запахом тайги…».
Встречать туристов, как встречают их местные жители, мне доводится уже лет десять, и за это десятилетие никакого определенного чувства к странствующим по северной — земле людям я в себе не установил…
Радость, которая приходит вначале от известия, что там-то и там-то встали на ночлег туристы из Москвы или из Северной столицы, велика. Да оно и понятно. Встреча с людьми, только что прибывшими в нашу лесную глушь из большого города, всегда тепла и светла. Ни один радиоприемник, ни одна газета не поддержат тебя так, не расскажут тебе столько, как простые негромкие слова: «В Москве дожди, грибов еще мало, Калининский проспект уже поднялся — скоро откроют…»
В те времена, когда Калининский проспект еще не поднимался над старым Арбатом, турист шел по северу тихо и не так заметно, а потому каждый человек с рюкзаком был на Севере гостем, и этому гостю по закону северного гостеприимства, не похороненного даже в самые лихие годы, открывались двери добрых северных домов. Но откровенное гостеприимство, хранимое для таких же откровенных людей, наш Север все-таки подвело. Кое-кто из туристов быстро разобрался, что к чему, и вместо эфемерных запахов тайги стал увозить из северных лесов ладные березовые досочки, стянутые еще в глубокие века прочными шпонками и расписанные рукой северных мастеров.
Собирали поначалу северные иконки лишь писатели, художники и действительные ценители древнерусского искусства, собирали порой много, но обдуманно, и скоро по Москве, да и по другим большим городам, стали поговаривать, что у такого-то да у такого-то собралась богатая коллекция чудесных икон древнего письма.
Собрать такую коллекцию в прежние времена по северным местам можно было, честно говоря, легко: по лесам стояли еще не тронутые часовенки, на сегодняшних, хорошо известных теперь каменных и деревянных церквах и соборах еще не висели таблички с извещением, что памятник старины охраняется государством, а ключ от таких забытых по тем временам памятников если и существовал, то хранился у какого-нибудь самодеятельного сторожа-старичка. Хватало вековых икон тогда и по избам, где начинали забывать имена бывших святых. Да и не просил никто из номинальных хранителей всех этих национальных ценностей за свое обветшалое и ненадобное больше в хозяйстве имущество никаких больших денег.
Грустно, горько, но это факт — забыто было по северной земле то, что некогда украшало и сейчас снова украшает наше искусство. А потому не испытывал я особой неприязни к людям, деликатным и просвещенным, которые бродили по лесам и болотам, чтобы отыскать, спасти, собрать сначала у себя, рассказать всем-всем о великой истории древней северной Руси, а потом, когда слава древнего Севера станет живой и явной, передать собранное, спасенное тобой, всем людям.
Подвиг и мужество этих воистину святых, по северным понятиям, деликатных и просвещенных людей велики, и не о них речь. Эти люди никогда не были туристами, и сейчас их имена с предпосылкой писатель или художник добро вспоминают по северным поселениям те, кто стелил им постели на духовитом сенном сарае, угощал горячими калитками[1], а на утро добро провожал в новую дорогу.
К сожалению, нелегко шла слава нашего Севера. Но слава была, и, как все, что от самой природы, была эта слава и сладка и горька, порой сразу, а порой и через раз. И потянулись по северным местам вслед за просвещенными паломниками не шибко образованные, ио шибко находчивые люди. Приходили эти люди тоже с рюкзаками, как заправские туристы, но тянули этих туристов не северное небо, не озерные дали, а иконки, складни, прялки, золотое шитье, медная посуда, рукописная книга, а то и деревянная старинная мебель.
Северные поселения жили во времена «иконного промысла» беспокойными рассказами о том, что там-то и там-то взломали часовенку, унесли все иконы и даже разобрали расписное небо-потолок или там-то и там-то сорвали замок с церкви и порушили весь иконостас, а сейчас, мол, у дедки на Мамоновом острове живут один мужик и две бабы с ним, живут молча, а все ходят вокруг часовенки, все норовят забраться…
С началом шумного разбоя цены на древности поднялись, да и сами древности поредели, и теперь уже за «Георгием Победоносцем на белом коне» приходилось мотаться по лесам недели две. Потом стало не хватать и этого срока, и турист помельче, посноровистей принялся за резные прялки и медные литые складни…
Со складнями, что брали когда-то с собой в дальнюю дорогу верующие христиане, было проще — они не велики, их, как малые иконки, можно унести в рюкзаке или послать в ящике по почте. А вот с прялками приходилось трудней. Вести с собой прялку с пятой-загогулиной было неудобно. А если набиралось два-три десятка таких прялок? И тут же около почты, позаимствовав пилу-ножовку у почтового работника, «ценитель древнерусского искусства» отмахивал от прялки пяту-загогулину, гузно, связывал ржавой проволокой резные доски, доверял почте свою импровизированную посылку и мчался дальше за новыми сокровищами.
Спокойно смотреть на варварство, на грабеж я не мог. И я мотался по Северу вслед за «туристами», останавливал, воевал, через архангельскую газету обращался к местным жителям с просьбой: «Спроси, кто пришел в твой дом», — и без устали толковал и толковал простодушным старушкам, что происходит на их глазах и с их молчаливого согласия. И старушки все понимали, глаза их в ответ добро светились, и теперь, прознав про новых «туристов», за мной нередко посылали гонца, который вовремя извещал об очередном набеге.
Может быть, и стоило закрыть на все это глаза, объяснить все теми или иными социальными издержками и успокоить себя мыслью, что ничего страшного не происходит, что просто ценности меняют своих владельцев, перекочевывают из глухой деревни в город, но все-таки остаются на Руси, да еще, оживая вновь, встают перед многими людьми по-новому, светят ярче… Если бы все это было так…
К сожалению, иконный промысел становился бизнесом, и вокруг него шуршали и хрустели бумажки с водяными знаками, бумажки разного достоинства и разных стран. Не из кинобоевиков, не из захватывающих повествований, а наяву: по северным дорогам сначала в тайную квартиру большого города, а потом через порт, через границу уходило от нас самое ценное, что оставил нам синеглазый и мудрый Север.
Сколько раз предлагали мне большие деньги, валюту и в Москве, и на Севере люди без имени и фамилии за открытие лесных тайн, за тропы к глухим часовенкам, за показ старых даниловских дорог, по которым из древнего монастыря, минуя лесные сторожки и канувшие в лету лесные поселения, тянулись к главному северному пути иконы, складни и рукописные книги даниловского письма и даниловской работы. И не было оправдания этим деньгам, этой валюте, хотя и пытался иконный промысел подвести под разбой простодушную философию. «А почему не брать, если для крестьянина и икона, и часовня, и прялка, и медная яндова никогда не были искусством. Для него это бог, культ, утварь.
1
Калитки — северное печение, готовится из теста и каши, по форме напоминает ватрушку. —