Михаил переживал и ждал меня, чтобы во всем разобраться на месте. Я задерживался, а тем временем приезжие охотники, стреляя для собак белку, стали похаживать и за куницей, и, не долго помня свои обещания и клятвы, отстреляли трех дорогих зверьков.
За шумной стрельбой приезжих следил не только Михаил. Не вытерпев, на разведку в лес побрел старый охотник, дядя Михаила, человек более решительный, чем его родной племянник. И когда предположение подтвердилось, — подтвердилось, что на тропах у Михаила и у его дяди выбита вся белка и добыто три куницы, — местные охотники собрали тайный совет и решили наказать людей, нарушивших старый и верный закон «чужой тропы»… Не знаю, что было бы в глухой тайге, если бы Михаил не удержал моим именем оскорбленных стариков…
Старики обещали повременить, ждали меня, а приезжие охотники, видимо, опомнившись и почувствовав неладное, поспешно собрали вещички и раньше намеченного срока сбежали из леса.
Я их уже не застал, спросить с них на месте не мог, но с меня в деревне спросили, да так, что до сих пор мне стыдно показываться в тех местах…
И часто после этого горького случая я задумываюсь, спрашиваю себя и нахожу всегда, к сожалению, только печальный ответ на волнующий меня вопрос: «Если уж те уважаемые охотники, которым положено хранить устои русской охоты, могли выбивать рыжую белку и повышедших куниц без разрешения властей, без согласия местных старателей, то что же творят в северном лесу, где егерьский надзор пока не велик, всякие бродяги, вооруженные одностволками и двустволками, а то и дробовыми. автоматами?..» И как понимал я там, на острове, посреди большого, красивого карельского озера чувства и опасения местных жителей, когда к ним в деревню заглядывали «туристы»…
Напротив нашего острова, на дальнем северном берегу озера, среди густых и высоких сосен находился знаменитый приют туристов, который все в округе называли попросту турбаза. Но кроме туристов с путевками, прописанных на турбазах, влечет к себе северная даль самых разных людей из самых разных мест. Едут эти люди на поездах и машинах, летят на самолетах. Захотелось в Карелию — лети, плыви, поезжай. А побыть в Карелии и не посидеть у огонька, на берегу озера, не сварить здесь уху… И летают над этими огоньками самолеты и вертолеты, следят сверху, чтобы огонек погасил, залил водой и приезжий издалека, и свой рыбачок из города. Пожарная охрана гудит над лесами все летнее время, и все-таки лес горит, и горит до тех пор, пока не выходит единственно мудрое распоряжение: «Не умеешь беречь лес — сиди дома». Жалуются тогда на Карелию, ругаются, что не пустили в лес, не разрешили развести огня — мол, для себя все прелести берегут. Нет, дороги в лес в такие опасные, сухие времена закрываются для всех, заворачивают обратно все машины — и даже в самый ближний пригородный поселок не попадешь другой раз из города на машине без особо уважительных причин. И если бы было так еще в тот год, когда жил я в деревушке на острове, не загорелся бы лес на наших скалах, не свалил бы огонь те самые витые ветром сосны, к которым поднимался я всякий раз по старой Карельской тропке, не перевелось бы вдруг тайное снегириное царство под скалой и не сгорели бы по соснам все беличьи гнезда-гайна…
О пожаре до самого утра никто в деревне ничего не знал. И только в утреннюю рань кто-то, выйдя к скоту, догадался, что где-то рядом горит лес. Утро приходило в густом тумане, за туманом не видно было огня, но дым чувствовался совсем рядом. К первому солнцу дым был уже вокруг. Ветер шел со скалы, и вместе с ветром летели на остров горящие угольки.
Никто не поднимал, никто не созывал людей, никто не вызывал пожарные машины. Люди, прихватив топоры и лопаты, сами поднялись на скалу, а там уже на дороге стояли красные пожарные вездеходы. Пожарники разливали по бидонам-заплечникам воду и уходили в самый огонь.
Огонь гудел в каждой расщелине, как крутой ветер в печной трубе, трещала и взрывалась сосновая хвоя, с грохотом валились вниз со скалы подточенные огнем деревья…
Пожар шел со скалы двумя языками: один — вниз, к острову, другой — к дороге, а через дорогу норовил кинуться дальше в лес. Дорогу берегли пожарники, не пуская огонь на другую сторону, а вниз под скалу ушел местный отряд, вооруженный лопатами и топорами. Там, под скалой, тоже была старая дорога, и если огонь удержать у этой дороги, то дальше на остров он не пойдет.
Огонь шел низом и верхом. По низу, по мхам, по старой хвое, по кустам и валежнику нестерпимо жаркие языки рвались вниз со скалы к дороге. Вот бешеный язык скатился к самой дороге и, гудя, выжигая на месте широкое пятно, набирал силы, чтобы разом переметнуться на другую сторону. Огонь не пускали, сторожили, сбивали с кустов и мха и ждали, когда он сожрет все на том месте, куда спустился со скалы и откуда собирался кинуться дальше в лес.
Успокаивали один огненный язык — кидались к другому. И так без конца в дыму и в пламени. На ком-то уже прожгло рубаху, у кого-то занялись сапоги. Но низовой пожар сдерживали, а сверху по кронам сосен уже гудел верховой огонь. Еще несколько секунд назад зеленая, живая хвоя сохла, рыжела на глазах и вспыхивала порохом. Верховой огонь трещал и швырял в разные стороны раскаленные добела сучья. И если не досмотреть или не успеть, эти чадящие угли-сучья уже поднимали языки пожара с другой стороны дороги.
Весь день люди работали в дыму и держали пожар. Огонь не унимался, но к вечеру сменился ветер, и наверху у скалы полегчало. Внизу, у старой дороги под скалой, было труднее. Дорога давно заросла, через дорогу лежали упавшие деревья, сухие, готовые в любую секунду пустить огненные языки дальше. И огонь полз по этим сухим стволам, по траве, по кустам, по вершинам сосен. Все трещало и рушилось, и с непривычки казалось, что каждое дерево падает на тебя. Потом привыкал и только уставал дышать едким, густым от сырой травы и сосновой хвои дымом…
К ночи огонь задержали и внизу. Пожар был отрезан, и его самые опасные границы были в руках людей. И теперь, удерживая огонь в полукольце, оставалось ждать, когда он успокоится сам или когда пойдет хороший дождь.
Сам огонь успокаивался редко. Он мог притвориться, прикинуться, уйти в корни, спрятаться в скале, а потом дня через два-три, тайно набрав силу, снова взметнуться под самые облака. Уж такой он страшный и коварный, лесной пожар.
К ночи я оставил топор и поднялся на свою любимую скалу. По всей скале тлели вывернутые огнем корни недавних сосен, чадили обгоревшие стволы… Вот здесь я любил стоять и глядеть на озеро, отсюда сколько раз собирался снять панораму привольной воды через кряжистые сосны, да так и не собрался. Сосен теперь нет… А здесь я всегда присаживался и пил воду из небольшого углубления в скале, которое называл медвежьим колодцем. Здесь пили воду и купались мои снегири… Где сейчас эти птицы? Улетели или погибли, захваченные огнем?.. А вот здесь по расщелине поднимались кустики земляники, упрямой, смелой. Земляника сгорела, и теперь, наверное, не скоро поднимется на скалу…
Я вернулся к пожарной машине. Водитель держал в руках обгоревший трупик белки — совсем недавно это был быстрый живой зверек, рыжехвостый, живший здесь на скале… Чья-то облезлая, драная собака, успевшая опалить хвост и бока, шныряла по пожарищу и что-то жрала…
— Мышей сгоревших жрет, стерва. Как на кладбище, — выругался водитель. — Вот двенадцатый год работаю в охране. Привык к огню, а от пожара душу коробит. Зверя сколько горит. Другой раз мучается — живой еще. И убивать не могу, и жить не будет. Убивал бы за пожары. Ладно бы дурачки были, а то дома на половик и с пьяну окурок не бросят. А в лесу все можно. Достукаются.
И достукались. Сейчас по сухому времени работают в Карелии правительственные комиссии, запрещается выезд в лес, на озера, виновных разыскивают и судят. Но тогда, когда сгорел лес на наших скалах, виновных еще никто так тщательно не разыскивал. А виновные были… На нашу скалу поднимались какие-то туристы. Что уж они там делали никто не знал, но водитель пожарной машины говорил, что нашли на скале стеклянные и жестяные банки. Еще утром, за день до пожара, я был на скале и никаких банок не видел. Туристы на скале, видимо, ужинали, потом спустились вниз и куда-то, как всегда, подались. После туристов на скалу никто не поднимался — это мы знали точно… И вот пожар…