Бестолковые во время весеннего хода-беготни небольшие рыбки, зацепив краем косяка сетку, валили и валили в сетку до тех пор, пока вся стая не проходила дальше. Косяк плотвы, не сворачивая, всегда шел куда-то вперед. До самого нереста еще оставалось время, но плотва уже собралась в стаи, выбрала себе путь-дорогу, и с этой дороги по разливам и разводьям ее, пожалуй, ничто не могло сбить.
Самцы-молочники уже были шершавыми, бугристыми, но ни молоки, ни икра из плотвы еще не текло. Плотва еще только нагуливалась, нахаживалась перед главным событием — нерестом.
Плотву на нашем острове ловили мало. Многочисленная, некрупная рыбешка высоко не ценилась: уха из нее удавалась небогатая, солить рыбу перед летней жарой не солили — в жару она закисала, сушить плотву тоже не сушили, ибо весенний «сущик» из плотвы был тощий, худой. А поэтому появление косяков плотвы у нашего берега никогда не вызывало особой страсти у местных рыбаков. И все мы ждали теперь, когда в заливе покажется лещ, когда удастся по-настоящему побыть у сетей, побыть над вечерней водой и увидеть, как вздрогнет и рванется вниз берестяной поплавок сетки и от этого поплавка-плава пойдут по воде круг за кругом частые, тревожные круги…
В старой, дореволюционной «памятке рыбаку» я вычитал, как положено вести себя на берегу залива, куда на нерест заходит лещ… На берегах такого залива не полагалось орать — пахать землю, — не полагалось шуметь, собираться толпами: любой шум, по словам древней памятки, мог отпугнуть рыб. Рыбы могли уйти из удобного нерестилища и откидать икру в других, менее подходящих местах, где из икры мальки либо не выведутся, а если и выведутся, то быстро погибнут, захиреют, так как не каждое место, мол, подходяще для мальков.
Лещ и сейчас не считается малоценной, сорной рыбой, а потому его имя стоит на почетном месте не только в старинной памятке, но и в современных трудах о рыбоводстве и рыболовстве в северных водоемах. И надо отдать должное рыбакам деревушки — они честно и ревностно берегли своего леща, стараясь не спускать никому даже самого малого промаха на воде. И если кто-то из чужих, приезжих рыбачков нет-нет да и высказывал вслух мысль, что рыбу сеткой не изведешь, то наши местные рыбаки придерживались иного мнения и старались выдворить непрошеных гостей, которым ничего не стоило перегородить сетями весь нерестовый залив.
И приезжие рыбачки жителей деревушки побаивались. А может, и не побаивались, а как-то особо уважали, помня, что здесь, у глубокой воды большого северного озера, и сейчас еще живут такие потомственные рыбаки-карелы, как дядя Вася, для которых чистая вода озера была не только щедрым столом — озеро было для них и домом, и дорогой, которая, никуда не сворачивая, верно вела этих молчаливых, сосредоточенных в себе стариков…
К дяде Васе у меня было особое отношение… Его упрямая верность любимому, раз и навсегда выбранному делу вызывала только уважение. Это был настоящий, трезвый и тихий рыбак-карел, который свое озеро знал, пожалуй, лучше, чем родной дом. Но это рыбацкое ремесло и подводило, бывало, прирожденного рыбака. Озеро знало много худых и удачных времен. В удачные времена дядя Вася рыбачил с артелью. Но вот откуда-то приходило очередное указание артель закрыть, и дядя Вася оставался кустарем-одиночкой без порядочной снасти, а то и без законного права на промысел, но рыбу ловить продолжал, кормил себя и детей и от других работ, что сулили к старости хоть какую-то пенсию, отказывался.
Пенсию себе старик так и не заработал — артельного стажа оказалось совсем немного, а потому ловил рыбу до самых последних дней своей трудной, но очень прямой жизни.
Путёвой снасти у дяди Васи не было — несколько стареньких сетей да простой, из обычной хлопчатой нитки, неводок-бродничок, о котором по острову ходили легенды… Говорили, что этот пебольшинский неводок-бродничок, что под силу в работе чуть ли не двум пацанам, появился на свет раньше самого дяди Васи. Жил старинный неводок потихоньку, не лез никому на глаза, ловил помаленьку, но исправно всякий раз… Но однажды неводок отобрали. И тогда дядя Вася отправился в город на поиски не то племянника, не то внука. Племянника или внука звали как будто Иваном. Иван был большим человеком, но лес и озера уважал, потому как сам зарабатывал себе на кусок хлеба в давние времена тяжелым трудом в лесу и на озере. Ивана в городе дядя Вася нашел и без обиняков приступил к делу и выложил просьбу: «Ты мне, Иван, пенсию не платишь, а неводок отобрал. Тогда корми меня…» Иван вроде бы сначала смутился, но, прикинув по совести, что старому карелу-рыбаку никак нельзя быть без рыбы, а стало быть, и без снасти, неводок отдал и желал жить и здравствовать. Правда, ни охранная, ни какая другая грамота старику выдана не была, и дядя Вася по-прежнему тайно нет-нет да и доставал из озера рыбку на уху, а малые излишки отдавал за сахар и другие мелочи, необходимые в доме так же, как и рыба.
Дядя Вася был честен в своем вечном труде на озере, а потому я и не мог осуждать его за крохотный неводок-бродничок, размеры которого к тому же были куда меньше дозволенных размеров сетей… Со старым рыбаком-карелом мы дружили молча. Не знаю точно, как дядя Вася относился ко мне, но если бы от меня зависело изменить правила рыболовства, я бы обязательно сделал исключение для старого рыбака и выдал бы ему охранную грамоту хотя бы за то, что своей необычно цельной жизнью он сохранил те знания и тот опыт, которыми были богаты рыбаки-карелы, родившиеся у глубокой воды северных озер…
Жил дядя Вася скромно и умер так же тихо, оставив после себя добрую память. После его смерти правила рыболовства на нашем озере сразу изменились, будто действительно какой-то всесильный человек временил вводить эти правила, чтобы не огорчать старого рыбака.
Боялся я, что со смертью старика позабудется старое уважение к рыбе, прибавится наезжих рыбаков, но этого не произошло. Сейчас на озере ловля рыбы сетевой снастью полностью запрещена, и теперь уже не старые рыбаки, а катерок рыбнадзора хранит покой нашего озера, хранит щуку, сига и леща…
Вслед за лещом сразу приходило богатое летнее тепло, зрела первая земляника, а если тепло верно держалось после леща неделю-другую, то к нашему острову несметными косяками, стаями, толпами устремлялась маленькая быстрая рыбка — уклея, которую здесь повсюду называют салакой…
О ходе салаки первыми рассказывали чайки. И как только чайки начинали кричать и носиться над самой водой, по берегам рек, речушек, проток, где густой серебристой массой шла уклея-салака, с удочками в руках выстраивалось все несовершеннолетнее население окружающих деревень и поселков.
Салака, как шуйский сиг, приходила к нам по реке, забивала все заливы и билась около камней, выбрасываясь порой на самые камни. Здесь ее подбирали чайки и вороны, деревенские коты и босоногие мальчишки. Мелкую рыбешку можно было черпать детским сачком, ведром, корзинкой. Салаку жарили в каждом доме, и дух жареной салаки стоял в избах еще долго после нереста этой неугомонной рыбки.
Впрок салаку не заготавливали — она была мелка, быстро приедалась, портилась на жаре. Салака уходила, и теперь нам полагалось до осени забыть богатую рыбу и браться за удочки. Весенние страсти стихали до самых холодов, до хода сига…
Сиг в ту осень не появлялся долго. Дядя Вася предсказывал, что в этом году сиг пойдет только подо льдом — уж такое, мол, выпало жаркое лето, что сиг бросит икру только в самую зиму.
Сиг был настоящей зимней рыбой, как ряпушка и пелядь, и ему, видимо, было все равно, когда начинать нерест — до льда или подо льдом, была бы похолоднее вода да было бы место для нереста. Когда ход сига начинался до ледостава, рыб, заглянувших в наш залив, можно было видеть у тростника и у ледяной кромки припая. Иногда сиги резали хвостами позднюю осеннюю воду у самого берега, и скупые брызги ледяной воды вскидывались над поломанным тростником холодными, морозными искрами.
Дядя Вася нс ошибся: и сиг пошел в наш залив уже подо льдом. Залив еще не дымился, как дымится быстро остывающая вода перед первым льдом, небо над лесом и над озером висело низкой, сплошной хмарью, и я продолжал держать сетку в заливе.