В сетку нет-нет да и попадала поздняя щучонка, заблудшая плотвичка или оживший к зиме налим. Этой рыбы едва хватало на обед, снасть давно можно было убрать на зиму, но мне очень хотелось первый раз поймать по осени сига.
Вечером я проверил сеть, стряхнул с нее набравшуюся грязь и вернулся домой. За лесом, с севера, чуть заметно пробивался холодноватый свет чистого неба. Если хмарь разойдется и свет неба дотянется к острову, то залив встанет и сеть вмерзнет в лед… Рисковать или не рисковать? Соблазн все-таки поймать сига был велик и я оставил сеть на ночь в воде…
Утро пришло в тумане. С ночи упал мороз, и к утру наш залив укрылся крепким морозным льдом. Я долго колол лед шестом, чтобы добраться к сетке, сломал шест, обил весло, вытер о шест и весло шерстяные варежки, вымок и обледенел с ног до головы. Сетку я собирал в корзину вместе с намерзшим на нее льдом. В сетке было шесть серебристых сижков, шесть долгожданных, тайных для меня зимних рыб, которыми одарила природа буйные и глубокие северные озера.
Мне попались небольшие сижки — самая первая разведка. Главный сиг подходил позже, под толстый лед. Но ловить дальше сига мне уже не хотелось, хотя сама ловля подо льдом была куда проще и спокойнее, чем ловля на последней, стынущей воде…
Между ходом салаки и осенним ходом сига у нашего острова обычно наступало пустое на рыбу время, и в эту пору достать рыбу на завтрак, обед и ужин удавалось лишь с помощью удочки, и то на больших глубинах. Эта ловля требовала много времени, отвлекала от других, важных по летне-осенним месяцам работ, и занимались ею либо малые пацаны, либо дачники, либо такие жители деревушки, которые не имели никакого хозяйства, а следовательно, и не имели особых забот в августе — сентябре, когда каждому хозяйственному человеку положено думать о сене, о дровах.
К людям, не обремененным заботами о сене, о скотине, принадлежал и я. Но даже при всей своей относительной свободе не мог я обеспечить в конце лета и в начале осени семью рыбой. И не знаю, чтобы пришлось мне предпринимать, если бы не выручил меня тут Николай Анашкин…
Среди рыбаков, понемногу промышлявших на нашем озере, Николай Анашкин занимал особое, даже несколько странное, место. Если у всех наших рыбаков постоянно были в хозяйстве мало-мальски годные сети на щуку, на леща, а то и на плотву, то у Николая Анашкина ни сетей, ни лодки постоянно никогда не водилось. Правда, какая-нибудь завалящая лодчонка нет-нет да и лежала около его дома всю зиму, но эта лодчонка, как правило, принадлежала кому-то другому и была оставлена здесь на зимнее хранение.
Подходила весна, рыбаки чинили сети и уже ждали щуку, которая вот-вот должна была выйти из-подо льда на разводья, а Николай все сидел без сетей и, не высказывая особенного беспокойства, ждал, когда сетку на щуку, невысокую «сороковку»[2], пришлет ему из Мурманска тесть или купит у кого-нибудь жена.
Необходимая сеть всегда приспевала ко времени, и Николай в чужой лодчонке-душегубке появлялся на весенних разводьях и ловил щук. Рыба на него шла, но на этой рыбе странный рыбак никогда не строил никаких великих планов. Рыбу ели, немного солили, угощали гостей. С легкой душой Николай мог отдать эту рыбу просто так и, пожалуй, никогда не помышлял о больших деньгах, вырученных за улов.
Но особый интерес к щукам, лещам и сигам был у жены Николая, женщины энергичной и не по-местному излишне оборотистой. Валентина, жена Николая, заранее прикидывала, кому и когда преподнести в подарок раннюю щуку, парного леща и первых сижков. На острове такие подарки обычно ценились невысоко, и Валентина усаживалась сзади мужа на мотоцикл и развозила свои подарки по более населенным местам. За подарки деньгами не рассчитывались, но обычно каждый, одаренный свежей рыбой, знак внимания помнил долго и при случае не мог отказать жене Николая в той или иной просьбе…
Таковыми сложными отношениями и многочисленными, якобы выгодными знакомствами истинный рыбак явно тяготился и, наверное, поэтому не всегда старался на воде. Правда, обширные знакомства иногда и помогали. Как-то Николаю, и опять не без помощи злополучной рыбы и вездесущей жены, простили оплошность за рулем, как-то простили еще что-то, но эти выпрошенные прощения и кажущееся благополучие напрочь отравляли самую рыбную ловлю. И обычно, не дождавшись еще конца хода щуки, Николай Анашкин разыгрывал давно известную всему острову комедию…
Сетями, поставленными в то время у острова, никто не баловал. Сети без присмотра стояли неделями, и за великий позор считалось даже пошевелить чужую снасть. Знал это и Николай, но, с нетерпением дождавшись конца первой весенней ловли, он сам у себя воровал сеть — незаметно снимал ее, прятал в кустах — и по всему острову объявлял, что снасть кто-то стащил.
Валентина, человек приезжий, видимо, считала, что и здесь могут тащить все, что попадет под руку. Она верила мужу, кляла всех рыбаков сразу, охая, бегала по заливу и искала пропавшую сеть.
Наступало время леща, зацветала рябина, вот-вот косяки тяжелых и более ценных, чем щука, рыб должны были подойти к острову, а у Николая Анашкина опять не было снасти. И опять жена справляла сеть, на этот раз крупную, лещевую и опять первыми, самыми дорогими лещами одаривала выгодны?; знакомых.
Лещ оставлял в заливе икру, уходил, а у Николая снова могла исчезнуть сеть. Говорили по острову, что украденную у самого себя снасть непутевый рыбак сбывал за бесценок, а потом два или три дня кряду не показывался дома, поминая на стороне и пропавшую снасть и рыбную ловлю.
Валентину ругали, Николая жалели, жалел бесхарактерного человека и я, но в то же время и откровенно уважал.
От других известных мне рыбаков, нередко считавших пойманную и непойманную рыбу не только на кошелки и килограммы, но на рубли и даже копейки, Анашкин отличался абсолютной рыбацкой честностью.
И щуку, и леща, и сига ловили здесь обычно в узком, но длинном заливе. Этот залив начинался у дальнего конца острова и тянулся до самой дамбы вдоль коренного берега. Залив в отличие от других заливов озера был мелкий, кормовой, нагульный, и именно сюда отправлялись многочисленные стаи нерестовых рыб отметать икру. По логике этот залив давно следовало бы объявить заповедным, запретным для рыбаков, но рыбу ловить здесь разрешалось, а потому с самой весны каждый из рыбаков забивал в илистое дно по паре кольев и держал между этими колами свою сетку. Добрые капроновые сетки не гнили в воде, их только перетряхивали утром и вечером, снимали попавшуюся рыбу. Другой раз даже небольшие дыры в сети, оставшиеся после зубастых щук, чинили прямо на месте, на воде, вытянув часть сетевого полотна в лодку…
У каждого рыбака было в нашем заливе свое место, и рыбаки старались своими сетями не перегораживать путь рыбе к снасти соседа, старались не отрезать путь рыбе обратно с нерестилища: пусть себе уходит, живет, отдыхает, на следующую весну придет, мол, опять. Такое правило жило здесь издавна и никем обычно не оспаривалось. Но со временем наш зализ стал известен, и на его берегах с весны до осени нет-нет да и появлялись теперь незваные гости. Эти гости тоже привозили сети, тоже хотели поймать рыбу. Порой кто-то из гостей оказывался непорядочным человеком и стремился ночью перегородить сетями вход в залив. Таких бессовестных людей обычно изгоняли, и дорога к нашему острову им была теперь заказана навсегда. Но порой кому-то удавалось и избежать подобной кары, удавалось потихоньку нарушить принятые у нас правила и незаметно скрыться с богатой добычей.
Пожалуй, и такие бы редкие набеги не очень омрачали тишину нашего залива, но вот поди ты — показал один путь к разору, и другой туда же потянулся. И стало случаться так, что кое-кто из наших местных, до недавнего времени справных рыбаков нет-нет да и поддавался соблазну, нет-нет и забывал старые правила.
О таких промашках на острове, конечно, узнавали сразу, промашки не прощали, помнили, но, сколько ни расспрашивал я жителей деревушки, никто из них так и не вспомнил, чтобы среди провинившихся на воде был Николай Анашкин. Николай по-прежнему не поддавался никакому искушению, он ставил свою сеть на старом, раз и навсегда выбранном месте, никогда не обрезал своей снастью ход рыбе в чужие ловушки и никогда не таил от честных людей своих рыбацких секретов…
2
Сороковка — сетка, сторона ячеи которой — сорок миллиметров; есть сетки двадцатки, тридцатки, пятидесятки и т. п. —