Щука давно отнерестилась, давно шныряли среди травы обмелевшего залива зеленые стрелочки подросших щурят; отгремел и ушел в глубины последний лещ; в душное сухое лето да еще при светлых ночах рыба в сеть не шла, и я давно поднял свою небольшую сетчонку и добывал рыбу на завтрак, на обед и на ужин короткой удочкой-донкой.
Что принесет мне осень и близкие холода?.. К осени неглубокие лесные озера стихали, и промышлять сетями там не удавалось. А здесь?.. В озере был сиг, была в озере и ряпушка. Мелких, почти слепых сетей на небольшую быструю рыбку-ряпушку у меня не было, и я мог надеяться только на сига. Но сиг, судя по рассказам рыбаков, подходил к острову лишь под самые морозы и шел в сетку тогда, когда вдоль берега уже лежала ледяная корка… А что делать до холодов? Ловить рыбу удочкой с лодки на ветру и волнах становилось все труднее. Теперь каждый день я возвращался домой мокрый, измученный и почти без рыбы.
Здесь-то и выручил меня Николай Анашкин. Мы как-то разговорились, я пожаловался на неудачи, а он высказал предположение, что именно сейчас по холодам и может зайти в наш залив рыба, и не простая, летняя, а осенняя рыба — пелядь. Эту пелядь он уже ловил. Вчера ставил сетку и снял полтора десятка приличных рыбин. Жены дома не было, и свой улов ему удалось скрыть. Ловить больше он не собирался. О пеляди знал пока только он и молчал, чтобы не навлечь на себя новую беду… А если, мол, я хочу попробовать, то могу взять его лодчонку и с нее поставить сетку хоть сейчас.
Моя лодка стояла по другую сторону острова. Дул встречный северный ветер и перегнать к вечеру свою посудинку в залив, где следовало пустить сеть, я бы не успел, а потому принял предложение Николая, собрал быстро свою сеть, оттолкнул от берега худенькую лодочку-поплавок и выскочил на накатистую осеннюю волну.
Волна шла вдоль залива, поднимая тяжелые крутые гребни до самых вершинок прибрежной травы. Начиналась эта волна далеко, у северного берега, и по пути к нам успевала нагуляться и набрать силу.
В лодке лежали два ольховых кола, за которые я и должен был привязать концы сети. Выждав, когда очередная волна подняла мое суденышко на свою спину, а потом стала опускать вниз, я что было сил вогнал в илистое дно кол и повис на этом коле, коленями удерживая лодку на месте. Прошла еще одна волна, и мне на скате волны удалось подвязать к колу шнур сети. Потом, понемногу отпуская верхний шнур сетки, помогая себе шестом, я метр за метром распускал по ветру снасть. В шнурах и в стенке сети гудел ветер, за работой не каждую волну удавалось угадывать, и тогда ведра ледяной воды перекатывались через лодку.
Наконец в илистое дно ушел и второй кол, к колу привязан задний конец сети, и я, насквозь мокрый, с застывшими до ломоты в пальцах руками, притащился домой и долго сидел у печи не в силах стащить с себя сапоги… Что-то будет утром?..
Утром чуть свет я был уже на воде, осторожно подвел лодку к последнему колу и взялся за верхний шнур сетки…
Я никогда не лицемерил, рассказывая о промысловой охоте в тайге за зверем и птицей, никогда не обманывал ни себя, ни своих читателей, никогда не прикрывался ложной гуманностью, когда речь шла о добыче, необходимой человеку. Да я и не мог поступать по-другому, ибо и промысловая охота с ее капканами, плашками, кулемками, с охотничьими избушками и зверовыми собаками-лайками, и промысел рыбы самой разной внешне простой сетевой снастью были и есть исконными народными промыслами, такими же умными и такими же красивыми, как берестяное плетение или работа ловким хватким топором на углу сруба будущей светлой баньки-теремка…
Не раз приходилось встречать мне в Карелии приезжих рыболовов, которые называли себя спортсменами-любителями. Не зная местных законов, не поинтересовавшись, сколько же рыбы можно выловить за один день одной сеткой-путанкой длиной около тридцати метров, такие наезжие люди считали сеть чуть ли не сотворением самого дьявола, который «порешил извести в озерах все живое».
Я люблю сети, люблю зимнее плетение сетей, люблю заделывать каждый узелок на шнуре. Мне нравится парить в кипящей воде и крутить остывающие полоски бересты в легкие берестяные поплавки-плавы, а потом, изготовив, посадив сеть, последний раз перебрать ее, одеть верхний шнур на палочку-рогульку, связать узлом нижний конец сети и почувствовать наконец в руке приятную тяжесть хорошей доброй снасти, которая разом распустится в воде, уйдет на дно кольцами-грузилами, вытянет верхний шнур, на котором через неглубокую воду будут мягко посвечивать аккуратные берестяные поплавки-трубочки.
Я не люблю только жадный, недобрый блеск глаз, который появляется порой у некоторых «рыбачков» при виде хорошей сети, висящей в сенях дома на вешале, не переношу торгашеские разговоры около сетей, сработанных честными руками… «Вот бы такую сетчонку да к нам в деревню — карасей бы нахватали… Продай, сколько стоит заплачу, вот так вот надо…» А потому никому из посторонних никогда не показываю свою снасть.
Сети в Карелии — это жизнь очень скромного и очень трудолюбивого народа, жизнь, которая началась среди скал, лесов и тысяч карельских озер. И поэтому законы Карелии разрешают местным жителям «держать» — как скажут рыбаки — в воде, в положенных местах, на положенную рыбу и в определенное время, открытое для ловли, рыбацкую сеть определенной длины.
Сеть, которую я поставил с вечера в заливе, была длиной около тридцати метров. К утру волна утихомирилась, и тридцать метров сетки я мог бы просмотреть, перебирая с лодки верхний шнур, мог бы, как скажут, пройтись по сети за несколько минут. Но я не торопился… Во-первых, с этой первой осенней ловлей была связана надежда: добыть рыбу и покончить с вегетарианской пищей… А во-вторых, мне еще не приходилось не только ловить, но и видеть живую рыбу-пелядь.
Вечером, отогревшись у печи после путешествия по буйному заливу и прихлебывая из кружки крепкий чай, я старался вспомнить все, что слышал и знал о пеляди. Сведения, которые удалось собрать за вечерним чаем, были скудными…
Пелядь — одна из важнейших промысловых рыб Сибири. До переселения в Европейскую часть СССР она обитала от Мезени до Колымы, а в 1960 году была впервые завезена и в Карелию. Питалась пелядь зоопланктоном, нерестилась, как и сиг, под самый лед, но росла быстрее сига…
Почему ни теперь, ни до этого никто из местных рыбаков не рассказывал о пеляди в нашем озере? Может быть, путали с сигом?.. Нет, этих рыб не спутаешь — пелядь шире, мясистее, этих рыб сразу различишь даже на рисунках… Почему я никогда не слышал, что пелядь запускали в наше озеро?.. Вот омуля выпускали здесь, это точно, выпускали рипуса еще до войны… А может, пелядь просто зашла сюда, ушла откуда-то и появилась у нас… И что это за рыба, нет, не на рисунке, а в воде, в сетке?..
Я осторожно подтянул лодку к колу и взялся за верхний шнур сетки — снасть молчала…
Если бы в сети была щука, то она тут же сказалась бы сильными, прямыми рывками, сказалась бы и плотва, бестолково задергавшись.
Я потянул на себя шнур, лодка чуть подалась вперед и из воды показался первый берестяной поплавок. И тут в свете раннего ясного утра неглубоко в воде я рассмотрел в сети больших белых рыб. Сначала мне показалось, что рыбы не попали в сеть, а только подошли к полотну и встали, не зная, что делать дальше: то ли попробовать проскочить через ячею, то ли обойти преграду стороной.
Осторожно я приподнял сеть, и она тут же ожила — быстрые белые рыбы, как небольшие пропеллеры, трясли всю снасть, стараясь утащить ее вместе с собой.
Я осторожно выбрал из сети рыбу, собрал снасть, согрел в карманах озябшие руки и, не заходя домой, решил навестить Николая Анашкина. Мне хотелось сказать ему спасибо, поделиться радостью, но в самый последний момент я вспомнил про наш тайный уговор: «О пеляди молчать», — и повернул к дому. Но обращаться к Николаю в этот день все-таки пришлось…
Безусловно, это не открытие, что каждая рыба имеет свой собственный вкус и в зависимости от этого идет либо на уху, либо для пирога, либо на жарево. Уху из пеляди варить мы не стали. Моя жена и спутница во многих, порой явно безнадежных начинаниях сразу завладела уловом и приготовила для рыбы глубокую сковородку. Крупную, мясистую, жирную пелядь предполагалось пожарить на обычном растительном масле.