Пока белая тропа была пуста. Заяц-беляк, не успевший еще сменить всю бурую летнюю шерстку на белую шубку, обычно боялся первого снега, не жировал, не бегал по кустам ночью и где-то крепко лежал, прижавшись к болотной кочке или к упавшему стволу осины. Заячьих следов в лесу не было… Не было нигде и следов белки, знакомых, неторопливых следков — две длинненькие канавки впереди и две ямочки чуть сзади. И только у кустов рябины белая тропа была разрисована, зачерчена тоненькими птичьими следками, тут же на снегу остались и легкие полоски от крыльев и хвостиков, и яркая, сочная мякоть расклеванных снегирями ягод.
Впереди меня через дорожку шмыгнула лесная мышь, выскочила из снежного холмика, быстро-быстро перебежала лесную тропку и снова нырнула в снежный бугорок, оставив после себя в снегу ровную гладкую ямку-норку.
Собака шла по лесу тихо, и только по редкому щелчку сломанной собакой сухой ветки я примерно догадывался, где сейчас мой пес.
Лес молчал, будто все еще спал белым, покойным сном… И вдруг лес вздрогнул, насторожился и отозвался высоким взлаем собаки…
Пес подал голос раз, другой, подал осторожно, как подавал по птице, потом замолк, и тут же в стороне с березы шумно ушла стая тетеревов.
Зимой тетерев уже не сидел под собакой, срывался с дерева и уходил через поляну куда-то далеко-далеко.
На тропу лег первый утренний свет солнца, и снег засветился разом малиновыми и голубыми красками. Наступало утро, а белка все не показывалась. Мы обошли сосны, искали чешуйки сосновых шишек, оброненные белкой, разведали еловый остров, просмотрели весь березняк и стронули из осинника лосей, но беличьих следов так и не нашли.
Пес ушел за лосями молча, лоси поднялись с болота вверх, к камням, остановились, и пес подал голос. Как хотелось, наверное, моей собаке, чтобы я пришел на ее лай и завершил охоту, успокоил ее разбушевавшуюся страсть. Но лось был не для нас, и мне пришлось долго отзывать собаку, отводить ее от запретной охоты.
По правде говоря, я часто понимал своих собак, вышедших на первую охотничью тропу… Всегда и везде гордились охотники такими собаками-лайками, которые шли за любым зверем: искали в высокоствольном лесу куницу, брали в воде выдру, в норе — норку и хоря, лаяли белку и глухаря, держали на месте лося, смело шли на медведя и останавливали его до подхода охотника… Это был свой охотничий талант, широкий, богатый, подаренный от рождения, от умного хозяина и от первых удачных охотничьих троп. И разве мешали по былым промысловым временам охотники-старатели своим собачкам идти за медведем, рыть норку, лаять куницу, держать лося. И искала потому эта невидная остроухая собачонка в лесу все, что надо было искать ее хозяину.
Такова уж природа этой зверовой собаки, верной в лесу и дома. И не сломать эту природу разом, не заставить лайку как тонконогого легаша носить в зубах по лесной тропе свой собственный поводок и не вскидывать нос на каждый лесной шорох. Гордиться бы нам своей лайкой, разрешить бы толковой собаке да грамотному следопыту чуть больше, чем всем на круг, поднять бы талантливую собаку так, чтобы видно было ее со всех сторон. Ан нет, положено тебе ходить в лес лишь за белкой, и, будь добр, отзывай своего пса в сторону и от куницы, и от норки, и от лося, которого пощелкают из нарезных карабинов бригада стрелков. А вот человеку, прошедшему всю грамоту русских охот, и его псу, известному, учтенному в самых разных книгах, веры-то вроде бы и нет…
И кричи, свищи, уговаривай, ругай собаку только за то, что не знает она всего и, отдавшись своей природе, старательно и верно держит лосей у камня. И скажите-то мне, кто выберет из лесного стада зверя, лишнего для леса, кто не поднимет ружья на быка в силе и на молодую корову: охотник, чья собака упрямо держит лосей на виду, или азартная до мяса и денег бригада наряженных стрелков, облавная, шумная и не такая разборчивая, как лесной старатель?
Мой пес оставил лосей, явился виноватый, долго шел впереди по тропе, не искал и то и дело посматривал то на меня, то на скалы, где только что он начал настоящую зверовую охоту…
Не повезло нам в этот день и еще раз. От озера к лесу заметил я накатанный по свежему снегу след-лыжу выдры. Выдра прошла совсем недавно, покинула перед зимой озеро и уходила к реке. Река была за скалой. Скалу можно было обойти, но зверь шел прямо вверх…
Часто встречал я по первому снегу следы выдр, что отправлялись с летней воды на зимние квартиры, где легче держать в морозы отдушины — выходы из воды на лед, но такого упорного зверя еще не доводилось видеть. Выдра, как будто всю жизнь жила среди камней, ловко и смело поднималась на скалу. След тянулся от одного упавшего дерева к другому, и по этим свалившимся с камней деревьям, как по мосткам, зверь шел все выше и выше.
Как ни старался я скрыть найденный след, почти тут же выскочил на него пес и полез вслед за выдрой по камням. Я снова отзывал разгорячившуюся собаку, снова ругал ее, потом взял на поводок и держал на месте. Когда по моим расчетам выдра уже миновала скалу и спустилась вниз к реке, мы двинулись за ней, карабкались по камням, осторожно сползали с мокрой скалы и по следу нашли то место у реки, куда шла упрямая выдра. Собаку у реки я наконец отпустил, она облазила весь берег, ничего не нашла и побежала впереди меня в сосны, в ельник, в светлые зимние березняки.
День клонился к концу, но беличьих следов так и не было. Не было нигде и поеди, ни сосновых, ни еловых чешуек, что роняет зверек на снег, шелуша в вершине дерева шишку…
Домой мы вернулись поздно, и помнились мне всю ночь чистая белизна первого снега, черные тетерева на березе, расклеванные снегирями красные ягоды на снегу, помнились и строчки-стежки мышиных следков, и выдра, и злополучные лоси, что весь день отвлекали собаку.
На следующее утро запогодило, шел слепой снег. Мы вымокли в лесу и вернулись ни с чем.
Хмарые, слепые погоды стояли долго, потом вдруг разъяснилось с вечера, в ночь высыпали большие близкие звезды, а утром на краю сосновой гривки услышал я далекий, но ясный голос своего пса…
Пес подавал голос редко, но точно, будто отсчитывал про себя: раз, два, три — раз, два, три… Белка, конечно, белка!
Собака сидела в стороне от сосны, не лезла на дерево, не грызла нижние сучья, не царапала ствол. Я рассмотрел зверька, серого, чистого. Потом стронул его с места, спугнул. Зверек пошел верхом, и следом за ним, высоко задрав морду, с коротким звонким лаем пошла моя собака, моя умница, мой дорогой пес!
Белок в лесу, как я и предполагал, было совсем мало. В погожие, светлые дни, когда уходила хмарь, и белка больше следила, больше роняла с сосен и елей чешуек от шишек, мы еще бродили по лесным тропам, но и эти редкие дороги закрыл для охотника с собакой глубокий зимний снег. Пес вяз в снегу, не шел, а плыл, и никакой охоты по такому времени у нас не могло быть.
Вечерами у жаркого огня печки мы с псом вспоминали недавние белые тропы, вспоминали, конечно, первую порошу и первую белку, которую самостоятельно отыскал и сработал так, как подобает работать в зимнем лесу настоящей собаке-лайке, мой молодой пес…
ДОРОГА С ОСТРОВА
Осень уже отошла, отбыла свое время, явился мороз и вытянул по берегу озера мутные ледяные закрайки. Закрайки нарастали с каждым днем, становились все толще и прочнее — по ним уже можно было ходить, но дальше лед не шел. Дорога льду в озеро еще была закрыта, озеро еще кипело, дымилось, не желая расставаться с теплом, собранным за лето, не желая остывать до самых глубин.
На берегах озера уже лежал снег, в лес пришла настоящая зима. Уже сменил летнюю шубку на зимнюю заяц-беляк, на березы под скалой каждый день вылетали зимние, плотные стаи тетеревов, по лесу уже лаяли белку и куницу собаки, а озеро еще жило памятью осени и не желало сдаваться зиме.