И пусть теплый ветер раскидывает, разбрасывает по озеру лед, но зима стоит рядом над погибшим тростником, над лодками, высоко завезенными на берег до самой весны, над хмурыми крышами домов, стоит глухим, коротким днем, урывком от ночи, будто ждет, когда запамятовавший теплый ветерок выдохнется, устанет, вот тогда-то зима и отомстит разом за вернувшуюся память о тепле беспутным гололедом.
Люди, кони, собаки — никто не устоит, не удержится на ногах. И только голый лед останется везде от недавнего тепла… Ну, что, порадовались, отогрелись? Насмотрелись, как гремит вода под летним, заблудшим ветерком? Поверили, что не будет больше зимы?
И молчат люди, молчат окна домов, молчат и все-таки слушают, как гремит по озеру ледолом…
Ледолом всегда начинается с южного ветра, что после первых жестоких морозов заметит оставшуюся чудом полынью и примется без устали ломать, разносить по сторонам жесткие угластые льдины.
Вот первый язычок ветра тронул дымящуюся от мороза воду. Душный ледовитый дым, что вился, чадил над узкой полыньей, качнулся и неохотно пополз обратно на север. А вслед за ним первая разбежавшаяся волнишка смело хлестнула по ледяной кромке. Хлестнула раз, другой, третий — и вот лед отступил. Отступил, но тут же, будто опомнившись, снова встретил острой, отточенной кромкой. Волна вздрогнула, но не остановилась, а легко перекатилась через острие. И пошла, пошла вода сверху по льду.
Одна, вторая, третья волна выкатилась наверх, на лед, и вода побежала все дальше и шире, смывая с ледяной брони шершавый, колючий иней. Полынья стала больше, охватистее, и вот это уже не полынья, не клочок недавно умиравшей воды, а целое озеро, настоящее, живое озеро посреди льда.
Озеро шире и больше. Волны и ветер сгоняют ледяные осколки к берегу, и хорошо слышно, как гремят и ухают на волне эти льдины, гремят и ухают без конца, будто где-то совсем недалеко идет и идет по гулкому железнодорожному мосту тяжелый состав…
Озеро будто смеялось надо мной. Я уже собрал вещи и хотел сказать лесу, острову и озеру «до свидания». Все-таки «до свидания», а не «прощай» — кто знает, может, еще и свидимся, встретимся… Но мороз вдруг осел, и сорвавшийся откуда-то неуемный южный ветер за день разбил на озере весь лед. Пришел ледолом, и вернулась гнетущая, тревожная хмарь.
Нет, что-то не получилось, что-то не выпало мне здесь до конца… Почему?.. Я же любил эту трудную, суровую и откровенную землю, любил ее язык, ее людей, ее леса, скалы и глубины озер. Порой казалось, что эта земля пришла ко мне навсегда, как приходит раз и навсегда к человеку все то, без чего не может он жить, к чему стремится из самых дальних странствий и что каждый для себя называет своими родными местами… Все было со мной здесь на острове именно так и первый, и второй год, пока в обретенное здесь чувство покоя и тишины не вошла беспокойная память других мест, других лесов, рек, озер, что были не так уж далеко от этого острова, что не так давно приняли меня и первыми подарили мне тайны северных таежных троп. И все чаще и чаще, возвращаясь домой через буйные волны карельского озера в ладной и послушной веслу карельской лодке-кижанке, вспоминал я волны другого озера, затерявшегося в архангельских лесах, вспоминал другую лодку, челнок-долбленку, вспоминал другое весло, легкое осиновое весло, глубоко вытертое о мою ладонь… Нет, все-таки самыми родными для меня были другое озеро и другие лесные тропы, которые, пожалуй, помнят меня и сейчас… Может быть, именно поэтому что-то и не выпало мне здесь до конца…
Глубокое карельское озеро так и не подарило мне прочного льда, и я, не дождавшись новых крепких морозов, уходил с острова по ледяным закрайкам, долго огибая Северный залив.
Настоящая зима пришла вслед за мной, и первую зимнюю дорогу по озеру прошел в тот год Степан Дмитриевич Тюмин, мудрый карел, подаривший мне на добрую память небольшой карельский островок посреди глубокого карельского озера. Это было его озеро, и пожилому человеку, тоже оставившему остров на зиму, не терпелось узнать, как там без него теперь его деревушка.
Степан Дмитриевич не знал, не видел, как замерзало озеро, как пришел ледолом, но издали угадал, почувствовал тот день, когда по льду можно было перейти плесо, и, как всегда, не ошибся…
ШУЙСКИЕ ПОЛЯ
ШУЙСКИЕ ПОЛЯ
Есть у северных лесных поселений своя история. История эта глубока и мудра, как вся история земли, но не знает, пожалуй, история других мест той тишины, в которой рождался и зрел наш лесной Север…
Возьмешься другой раз листать мудрые книги, переберешь в памяти все слышанные в лесу истории, припомнишь все присказки, приговорки и даже сказки и тут же подсчитаешь точно все беспокойные для глухого лесного Севера годы.
Незлобливы и тихи были по северным местам люди, не ходили сами большой войной в чужие края, да и по глухим таежным тропам редко заглядывало сюда лихое войско.
Так и жил он, лесной Север, не спеша, не торопясь, прячась от больших бед за еловыми лапами, жил справно и мудро, ловил рыбу, промышлял потихоньку зверя, растил небогатые стада коровенок да сеял хлебушек — там, где росла рожь, сеял рожь, а где рожь давалась трудней, сеял ячмень-жито и пек в русских печах хлебы — житники да житные лепешки. Не знал лесной Север ни свиней, ни овечьих отар, а если и держал овечку, другую, то больше на шерсть, чем на мясо, не гнал спирта, а обходился во время праздника ячменным пивком, что подносил и гостям от чистого сердца.
Гостей лес не боялся, принимал и селил по пустошам и островам беглых людей — людей, повидавших свет, а оттого быстрых умом и делом. Беглые люди обживались, обстраивались, учились лесному ремеслу, да так ладно, что помнили этих мастеров и старателей и оставляли их имена лесным пустошам и островам, которые приняли и поселили у себя справных гостей.
Где-то бушевала орда, горели города и стонал простой люд, а лесной Север не знал лиха, не знал беды до тех пор, пока не объявились по Руси самозванцы. Докатилось тогда чужеземное войско и до лесных мест, но отступилось, ушло, встретив упрямую силу лесных мужиков, — пограбило и потерзало лес совсем недолго… И опять тишина.
Правда, пораскачал чуток лесную тишину Петр Великий, явился сам, провел по болотам и лесам корабли, но и тут не помешал глухим уголкам: пришлось ему, славному царю, рубить для своих кораблей свою «осудареву дорогу», что не кружила по лесам, а потому и обошла медвежью глухомань.
Являлся Петр Великий в эти места и по готовым дорогам, ставил завод и церковь, искал озерные руды, но и об этих делах Петра остались в памяти лесных жителей лишь веселые, озорные рассказы.
Мол, был Петр молодцом, высок и силен, как беглый казак, ходил просто, и не признал его мужик, которого наряжал царь вместе с лошадьми в дорогу. Назвался царь по простому Петром и обещал заплатить серебром за быструю езду. Казенное или свое было у «казака» серебро, мужик не думал, а хватил за обещанное серебро коней и понес «казака» с горушки на горушку. Весел был царь, а мужик орал во всю глотку на лошадей и на царя: «И-эх, прокачу, Петруша»… Катить далеко не пришлось: там, где в память о наезде царя то ли в шутку, то ли всерьез нарекли потом небольшую деревушку у дороги Царевичами, ждали «казака» Петрушу государственные люди.
Струхнул лихой мужичок, догадался, что попал с Петрушей в беду, осадил лошадей, а Петруша похлопал мужика по плечу, выразил благодарность за добрую езду, назвался мужику царем Российским, расплатился, как и обещал, богато, по-царски, а подоспевшим к нему государственным людям повелел со слов лихого мужика величать теперь его высокую особу казаком Петрушей.