Рядом с моим домом неширокой протокой шла в Логмозеро речная вода, отделившаяся от главного русла реки Шуи, реки долгой и шумной, с порогами и большими глубинами, славной своим шуйским сигом и своим шуйским стадом озерного онежского лосося… Река, разделяясь на два рукава перед Логмозером — один главный, быстрый и глубокий, другой небольшой и неторопливый, несла свои неугомонные воды из глубины Карельских лесов через Логмозеро в Онежское озеро-море. Здесь, где река еще шла торопливой речной водой, и вытянулся по обоим берегам реки поселок — главное владение большого пригородного совхоза, который и сотворил на Карельской земле Шуйские поля…
Когда-то на месте совхозного поселка стояли крепкие северные деревушки. Стояли прочно, больше в два этажа, смотрели окнами на воду и на дорогу, которая шла через речку здесь еще со времен Петра. Были эти придорожные поселения, видимо, богатыми, в чужое поле за достатком не ходили, посему и не тронуло их эхо Кижского бунта. А ведь и история помнит, что были в Шуе ходоки с Кижей, просили вроде бы помочь, звали с собой. Но Шуя — звали и тогда так на круг эти сросшиеся, сошедшиеся дом к дому деревушки Сатаровы, Лембочевы — на кижский набат не ответила и осталась мирно жить до самой последней войны, вспоминая своих лихих жеребцов, своих неторопливых, ухватистых рыбаков и свои тайные охоты за лосями, которых велось по этим местам достаточно.
После войны старых, крепких и сытых двухэтажных домов почти не осталось, на их месте наскоро поднялись дома попроще, уже не в шесть окон наперед, не в два этажа, не на две половины каждый этаж, а по-новому — с тремя передними окнами на улицу или на реку.
Были и у этих, поставленных по новой, торопливой от недавней войны моде домов свои лесные пашни и лесные покосы, которые помнятся и сейчас в разговоре, как Пичевы и Крольчатники. Но Пичевы и Крольчатники отживали свой век вместе с худыми колхозными лошадками и быстро терялись рядом с лесным делом, которым жила вся река. По реке гнали лес, а поля потихоньку затягивались кустарником и вспоминались больше лишь по укосной поре, когда приходил черед косить и метать сено своей коровке и своим овечкам. Здесь-то и выпало родиться Шуйским полям, что изменили берега Шуи и похоронили совсем лесные скудные клочки земли…
Поля, примыкавшие к поселку, куда я перебрался из лесной деревушки, поражали человека, привыкшего к старым очертаниям северных лесных земель, своей схожестью с полями пойменной Оки — такие же правильные прямоугольники, почти такая же даль и ширь. Когда-то на месте этих полей было лесное болото, но с болота убрали пригодный разве что для сорок и воронья сырой ольшаник, а следом за ольшаником исчезло лесное болотное кочкорье, залитое фиолетовой грязью. И на месте вчерашнего хмарого редколесья, перепутанного чахлой малиной, появилась пашня, расчерченная канавами проточной воды.
Долги и широки эти поля кажутся после лесных троп, и в них, как в заокскую даль, можно уйти и потеряться, забыть большие дороги и шум машин, потеряться и вдруг не поверить себе, что ты на Севере.
Встретился я с этими полями по осени, когда в поймах больших рек высыпал пролетный дупель. Сидел я за столом в доме, где меня приняли с дороги, и ждал хозяина. Сказали, что хозяин побежал куда-то с ружьем, но побежал ненадолго. И вот хозяин вернулся, убрал ружье, и я с удивлением узнал, что вся недолгая охота состоялась сразу за дорогой, на краю Шуйских полей: в эти дни и на Шуйские поля сыпал пролетный дупель, да еще так густо, что ходить в ту пору по полям было просто неловко: чуть ли не на каждом шагу беспокоил, поднимал ты тяжелых в осеннем пере и теле долгоносых, покрякивающих птиц. Раньше дупель здесь так не шел, но вот появилась пашня, и появилась птица.
Дупель прошел, сдвинулся на юг, и по полям заговорили голосистые гончие. Гон шел не северный, скрытый по кустам и чащобнику, а широкий, среднерусский, с видом собаки, с раскатным трубным басом матерого выжлеца от края и до края сотворенных людьми полей.
Зима легла в тот год круто и загородила поля глубокими снегами. И опять, как по среднеполосной зиме, видел я в дальнем поле рыжее пятно мышкующей лисицы. А заметив тебя, уходила эта лисица долго, чертя хвостом морозный снег, и забывал ты снова о Севере, где редко попадается лиса на глаза, а если и встретишь зверя, то достанется тебе от этой встречи короткий миг — вскинется зверь, завидевший человека, и нет его, спрятал его тотчас лес.
Ждал я тогда весну, чтобы уйти в Шуйские поля по талой воде под крылья перелетных стай, и верилось мне, что будет здесь все так же, как за Окой…
На старых лесных полях еще лежал снег, а Шуйские поля уже открылись, уже дышали ожившей землей, были теплы и духовиты от весеннего солнца. Еще по всем старым приметам не пора прилетать уткам, еще нет на озере и полоски разводья, а утки, нарушая приметы, уже прилетели. Где они? Кто их видел? По старинке считая, что приходит утка лишь с озерной водой, и усомнишься, не поверишь. Но пойди в поля — и тут же среди прошлогодней стерни утки, много-много уток…
А гусь? Не он ли своими дружными и частыми стаями обещал раньше большую воду по весне… Но большой воды еще нет, а гусь прибыл. «Лететь ему еще далеко на Север, там еще долго не будет воды, но на полях прошлый год сеяли под лесом горох с овсом — и гусь теперь там… А журавль? Еще закрыты лесные журавлиные болота, но, если хочешь посмотреть на журавля, иди в Шуйские поля. Живет там птица по весне, живет долго, отсиживается в холода, выйдя обратно из леса, с озер, и ждет, когда настоящее тепло двинется с полей в лес, на воду.
Здесь можно подолгу стоять и все время видеть, как стая за стаей утки, гуси, чибисы, чайки, кулики ходят и ходят в голубом от весны и ярком от севера весеннем небе. Ходят эшелонами, этажами. А рядом гудят тракторы, работают люди — много людей, много техники. Впереди трактора большая стая турухтанов, они пестрые, нарядные, топорщат воротники и токуют, еще не добравшись до будущих гнезд. Вот трактор совсем близко, стая нехотя передвигается в сторону, уступает дорогу и продолжает справлять свой весенний праздник.
Правда, чибисы, переселившиеся с cиротских луговинок на большие поля, не изменили своих привычек и каждого, кто появляется на полях, встречают все тем же пронзительным криком-визгом: «Чьи-вы, чьи-вы?»… И хочется тебе с весенним озорством крикнуть в ответ птичьей тревоге-радости: «А вы-то чьи?.. Наверное, наши!»
Так и помнились мне эти поля по осени, по зиме, по весне, помнились и помогали верить, что и здесь, в большом шумном поселке, найду я то, что искал всегда, найду разумную тишину и добрый мир северной природы. Тронули меня эти сотворенные людьми поля тем доверием, с которым приняли их птицы и звери. Не века, как прежде, и даже не полвека, а всего несколько лет прошло с тех пор, как двинули с места болотное кочкарье и родили землю, а вот — на тебе: новое качество, новая замкнутая система, о создании которой человек, наверное, особенно и не задумывался. Но так уж устроен он, этот человек, когда создает, создает вроде бы и для себя одного, а получается — и для других.
ЛОГМОЗЕРО
Озеро есть озеро — это и путь-дорога по воде, и работа на волне под ветер. Мне предстояло здесь жить, а потому я постарался узнать заранее все, что можно было узнать с чужих слов, о волне и ветрах, о рыбе и рыбаках — словом, я собрал кое-какие сведения, по которым и составил для себя некоторое представление о Логмозере…
Все знакомые мне рыбаки в один голос называли озеро неверным — мол, столько Логмозеро прибрало людей, сколько ни одно другое озеро по этим местам.
Мелкая, хотя и широкая, вода не казалась на первый взгляд страшной, угрюмой, ни с того ни с сего прибиравшей людей, но так казалось лишь до первого хорошего ветра. Стоило с любой стороны упасть на воду ветру, как озеро тут же меняло цвет и бешено гудело крутой рваной волной. По мелководью волна расходилась так быстро, что другой раз, доверившись мирной куге и тихому тростнику, зашедшим чуть ли не на самую середину плеса, и не заметив вовремя темного облачка на горизонте, ты с трудом добирался к берегу.