Частая, высокая волна трепала лодку, вскидывала ее на пенный, шипящий гребень и тут же кидала вниз — мотор то хватал винтом воду и пытался вытянуть лодку из вертепа, то вместе с лодкой взлетал над волной, терял воду и бешено рычал от бессилия. Там, где шел самый коварный меляк, рыжая от песка и ила волна шипела, как паровой котел, давший трещину и готовый вот-вот разорваться совсем. И беда попасть на такое место в хороший ветер. Здесь лодку, вскинутую на гребень, кидало вниз и било не о воду, а о мелкое дно. Мотор тут же захлебывался в вязком, илистом песке, лодка замирала на месте, и следующая волна накрывала тебя вместе с лодкой. И выбраться из такой каши недостаточно опытный человек мог только чудом.
Уготовило озеро для непосвященного человека и еще одну коварную ловушку. По озеру когда-то шел сплав, и на дне лежало теперь предостаточно топляков — затонувших двух-, четырех-, шести- и девятиметровых еловых, сосновых и березовых концов. Когда-то эти концы должны были стать столбами, пиловочником, крепежником, валаном, а теперь весь этот оброненный лес и отлеживался на полутораметровой глубине. И ладно бы эти топляки лежали себе и лежали, дожидаясь, когда разыщут их и поднимут на дрова редкие охотники за утонувшим деревом. Так нет: стоило разбушеваться озеру, как эти топляки принимались качаться вместе с волной. И чем дольше бушевало озеро, тем больше раскачивалось топляков. Стихал ветер, успокаивалась вода, а раскачавшиеся топляки ложиться обратно на дно сразу не желали, приподняв один конец и прочно уперевшись в дно другим, они замирали в траве, а то и просто на чистом месте, не показываясь особенно над поверхностью, и ждали лодку, которая отважно чертила тихую воду «мирного» озера.
О встрече с притаившимся топляком ты узнавал вдруг: раздавался глухой удар, лодка вздрагивала, останавливалась на миг от удара, тут же винт мотора хватал раскисшее бревно, срезалась шпонка, мотор ревел, а ты, проклиная все на свете, принимался за срочный ремонт.
Другой раз после сильного ветра заменять шпонки приходилось чуть ли не через каждые пять минут. Заводских шпонок для такой езды, разумеется, не хватало, и, направляясь в первые дороги по озеру, я набирал с собой полные карманы подходящих гвоздей. Так и ездил я по озеру первое время «на гвоздях», поминая недобрым словом и топляки, и сумасшедшие ветры.
Встретить попутный топляк, то есть такой, который не торчит на твоем пути вперед головой, это еще полбеды: наедешь на топляк сзади, утопишь его лодкой, ну в крайнем случае заденешь его винтом и сорвешь шпонку. Хуже, когда встретишь на всем ходу лоб в лоб предательский шестиметровый столб, упершийся в дно. Метнется в сторону лодка после тяжелого удара, а рядом из воды вскинется прямо на борт темная голова осклизлого топляка. Опомнишься после такой встречи и заметишь, как на дне лодки стала собираться вода, а оттуда, куда пришелся удар, катит по доске быстрая струйка. Поэтому не всегда после ветра лихо раскатываешь по озеру: наедешь разок на топляк, а дальше крадешься по воде, готовый в любую минуту отшатнуться в сторону и сбросить газ мотора.
Но все это только первое время, а потом привыкаешь, учишься угадывать ветер по темному облачку, что появится вдруг на горизонте, появится и будет стоять, рассказывая опытному человеку, что вот-вот вздыбится частой, крутой волной твое озеро. Понаблюдаешь за ветром, за волной и узнаешь скоро, что после бури все топляки повернутся головами в одну сторону — туда, куда дул до этого ветер. И теперь выпадет тебе дорога по воде после бури, будешь выбирать свой путь так, чтобы не встретиться с топляком.
Прибыл я на Логмозеро в конце октября, когда порядочные рыбаки уже затащили свои лодки на берег до весны. Приехал на лодке, спустился вниз по реке, вошел в протоку, пробрался под старыми гнилыми мостами, что остались еще со времен сплава и с тех пор ни разу не ремонтировались, и причалил лодку к мосткам, которые перешли ко мне в личную собственность вместе с негодным под порядочное жилье, запущенным, но обширным домом.
Утро того дня было ясное, ночью пришел мороз и остался на весь день, и по берегу озера тут же засветились первые полоски новорожденного ледка. Новой ночью мороз покрепчал, и вчерашний ледок разом отошел от берегов и стянул почти всю воду от берега до берега. Озеро встало, и только протока выходила еще дымящимся языком живой воды чуть ли не на самую середину плеса. И в этой дымящейся воде, как ни в чем не бывало, купались утки.
Рядом гудело Онежское озеро, не поддававшееся морозу до середины зимы, и утки уходили туда всякий раз, когда наше озеро замерзало, и всякий раз, когда лед на озере отступал, возвращались обратно. Странное это было зрелище — по озеру уже лежал хороший лед, по льду уже вовсю раскатывали рыбаки на санках-финках, разыскивая громадных логмозерских окуней, а над замерзшим озером нет-нет да и пролетали стайки уток, все еще живших на открытой онежской воде. Иногда эти утки опускались на лед и неподалеку от рыбаков то ли отдыхали, то ли высматривали что подо льдом, надеясь, видимо, что мороз скоро отступит и там, где в озеро выходила протока, снова покажется вода.
И утки порой не ошибались. Стоило им полетать над нашим озером и посидеть на льду, как мороз отпускал и лед у выхода протоки почти тут же размывался. И снова среди ледяного поля дымилась открытая вода, и снова в этой воде плескались неугомонные утки.
Странное было это место, где протока входила в озеро. Боролась она с зимой долго и первым открывалась из-под весеннего льда. Сама по себе вода была здесь неглубока — по протоке с весны до осени взад и вперед бродили коровы и телята, сбежавшие от пастухов. Коровы, а следом за ними и телята, перейдя протоку, шли в самое озеро и отсиживались в тростнике от слепней и пастухов. И, чтобы выгнать настырную скотину из озера, пастуху приходилось брать лодку., оставлять кнут и выпугивать заблудшую тварь из воды тяжелым веслом.
Когда-то протока была здесь глубже и спокойнее, но потом протоку подправили люди, и она взбунтовалась. Еще совсем недавно протока выходила в озеро не по прямой, а, как всякая уважающая себя река, делала перед большой бурной водой изгиб, не лезла сразу под крутые волны, а отгораживалась от озерной волны небольшим островком-пересыпью и под защитой этого островка покойно заходила сначала в залив-лагуну и только потом смешивала свои воды с водой озера. Но такой кривой, обходной путь людей, работавших на сплаве, не устраивал, и протоку-кривулину перегородили перед самым озером длинной дамбой, направив покоренную воду вместе со сплавным лесом прямо в Логмозеро. И все бы было хорошо, если бы, подправив речку, люди и дальше помогали ей катить свои воды по-новому. Но сплав закрыли, дамбу не убрали, и прямая протока-канал стала заноситься песком. Протока скоро обмелела, и по мелкому месту, как по перекату, побежала в озеро быстрая вода, которую сразу разведали утки и которая не раз подводила рыбаков, посчитавших лед над быстрой и мелкой протокой достаточно прочным.
Если о волне, ветрах, мелях и топляках я узнавал постепенно, порой такие знания приходили лишь после ошибок и промахов, то правила рыбной ловли на Логмозере и на реке Шуе были мне известны давно…
В самой реке, лососевой и сиговой, даже в то время, когда в соседних озерах можно было ловить сетями, всякая рыбалка запрещалась, а потому даже малолетние пацаны, явившиеся на берег реки с удочками за никчемной салакой-уклейкой, могли именоваться браконьерами. Позже эти правила несколько изменили, и шуйским мальчишкам и старикам-пенсионерам ловить салаку, мелкую плотвичку, шустрого окунька и подлещиков все-таки разрешили, но сами правила от этого не стали менее строгими, и никакого прощения не было на реке Шуе тому, кто по недомыслию или по жадности заявлялся на реку с сетями и даже со спиннингом.
Не составляло исключения из общего правила, действующего на реке Шуе, и Логмозеро, вполне определенное, самостоятельное водное пространство, куда двумя протоками заходила река, прежде чем смешать свои воды с Онежским озером. На Логмозере также была запрещена любая сетевая снасть и разрешалась лишь спортивная рыбалка на летнюю и зимнюю удочку.