Сверлить лед было еще легко, я быстро справлялся с этой работой, готовил три лунки, и наше дружное трио занимало свои места у притемненных лунок. Мы торжественно ждали, когда и у кого тронет окунек легкую желтую или светленькую в зависимости от погоды мормышку, у кого первого вздрогнет и качнется вниз тонкий сторожок из кабаньей щетинки.
Выходить на озеро с утра я не мог: с утра я обычно работал, прикрыв от соблазна окно занавеской. Но соблазн был так велик, что, закончив очередную страничку, я выпрашивал сам у себя разрешение отвести занавеску и глянуть хоть краем глаза на озеро и на рыбаков-пингвинов… А потом, после озера, мы готовили, наставляли уху из окуней и ершей, топили печь самыми лучшими березовыми дровами, грелись у печи и вспоминали вслух все, что видели, слышали и что запомнилось в этот день на озере, на льду, около наших лунок…
Эти несколько коротких вечерних часов, когда выпадала погода и когда я успевал до обеда закончить работу, были для нас большой наградой за всю нашу беспокойную кочевую жизнь, за худые дома, в которых жили мы в самые крутые холода, и, конечно, за наше упрямое стремление даже при вечном беспокойстве сохранить дружное, смелое трио, которое к тому времени уже в полном составе могло ступить на любую трудную, но обязательно честную дорогу.
К декабрю зимний день угасал совсем, от него оставался лишь кусочек полусветлого, полусумрачного неба, и под этим хмарым небом уже не собирались на потяжелевшем льду Логмозера недавние рыбаки-пингвины. Рыбалка замирала на озере до весны, до тех пор, когда наша своенравная протока не подточит снизу перекрывший ее лед и не пустит в озеро первую струйку свежей воды…
До настоящей весны еще было далеко, еще только-только заступил на северную землю осторожный март, но солнце уже показалось, светило, и на солнце ночные морозы заметно отпускали. Где-то успела набраться первых весенних сил и наша протока, и вода в ней двинулась. В проруби, где я брал воду, течение уже было заметно, и я с нетерпением стал ждать на озере первых рыбаков.
Рыбаки объявились скоро, и первыми на льду показались и на этот раз старые логмозерские дедки. Лед был толст: длинный коловорот-лопатка уходил в лед по самую ручку, а до воды все еще не добирался. По такому тяжелому льду путешествовать за окуневыми стаями было не так просто, как в перволедье, и старики теперь больше сидели на месте, пробив толстый лед тяжелыми коваными ломами-пешнями. Сидел теперь каждый старик поодаль один от другого, сидели они так же мирно и сонно, будто пришли не на рыбалку, а выбрались погреться на весеннем солнце после долгого зимнего сна.
Рыбачили старики по весне не в заливе, где лед придушил воду еще в начале зимы, а далеко от берега, где по моим приметам и должно было крутиться старое русло протоки. Наведаться тут же к логмозерским старикам я не смог и стал терпеливо ждать воскресного дня, когда на лед вслед за стариками выберутся наши шуйские рыбаки. Они редко обходили меня, заглядывали после озера на огонек выпить стакан горячего чая или просто так побеседовать, обсудить виды на скорую весну. От них-то я и собирался получить первые сведения про весенний лед: как он, тяжел ли, где больше воды и пошел ли окунь?
Окунь был первой весенней рыбой, которая возвращалась к нам из Онежского озера. Сначала шел мелкий окунек, перебивал его у лунки тяжелый и ленивый логмозерский ерш. Потом за мелким окуньком выходил на свежую воду и окунек покрупнее. И только после того, как объявлялся крупный окунь, в озеро катила подледная весенняя плотва.
Если окуня по весне ловили немного, то уловы плотвы бывали порой столь велики, что такого улова за один воскресный день хватало большой семье до следующего выходного дня. Плотва обычно шла крупная, сильная, и ловить ее на тонкую снасть было одним удовольствием.
Правда, это удовольствие омрачалось по весне, по теплому, а оттого разгульному времени шумными рыбацкими отрядами, что являлись на лед озера за плотвой на машинах, мотоциклах и мопедах.
Я не мог осуждать людей, которые, как и я, ждали эти теплые весенние дни, стремились на лед, чтобы посидеть над лункой, попытать свое рыбацкое счастье. Но после весенних рыбалок на дальних лесных озерах, где твоими трофеями, твоими находками была не только крупная рыба, не только богатый улов, но еще и весенняя тишина, особая, радостная от ожидания близкого тепла, я никак не мог привыкнуть к шумному рыбацкому игрищу на последнем льду Логмозера.
Как я и ожидал, в воскресный день на льду собралось предостаточно народу. Непутевые рыбачки, что встречались по весне, с шутками и прибаутками сверлили лед вдоль и поперек, разыскивая рыбу. Терпения этим торопыгам явно не хватало, и они, поймав мелкой рыбешки на худую уху, с треском и гамом покатили домой. Но многочисленные лунки, насверленные этими рыбачками, оставались, и на следующее утро вскрыть такую лунку было куда легче, чем сверлить в толстом льду новые. Вот и ждал я первого визита знакомых рыбаков с Логмозера, чтобы все узнать, а завтра с утра пойти на озеро и поискать свое счастье на весеннем льду.
Вечером я узнал, что рыбалка не вышла, что рыбы немного, что никто ничего путного так и не поймал. Правда, на этот раз, видимо, к ранней весне вместе с окунем заявилась в озеро и плотва: несколько плотвиц выловили, но больше не нашли.
И вот наступило утро, мое долгожданное утро первого весеннего льда. Рыбаков на озере почти не было. Мороз ночью выпал невеликий, и я легко вскрывал насверленные вчера лунки. В первой же лунке вывернулся окунек, ударил по мормышке и сломал крючок. Потом окуньки клевали чаще, а я все искал такое место, куда могла бы заглянуть первая весенняя плотва.
Недалеко от меня сидел на ведре знакомый логмозерский дед, старый кузнец. Время санок-финок отошло еще с первым льдом: по льду лежал толстый снег, в который разом зарывались тонкие стальные полозья, и старый кузнец бродил теперь по озеру пешком, волоча за собой тяжеленную рыбацкую пешню и большое ведро с рыбой. В ведре у рыбака были хорошие окуни, но плотва ему пока не попадалась, да и ловить он ее не собирался, когда в озере была другая рыба. Наши пути-дороги разошлись: кузнец остался на середине озера, а я потихоньку побрел к берегу в тростники, куда плотва должна была явиться в первую очередь.
У тростника старых лунок не было. Я просверлил лунку и прикрыл ее на время снегом. Все было готово, но я стоял, любовался тепло-голубым цветом весеннего неба и вытаявшими из-под снега лбами больших камней. Камни дымились под солнцем. На льду от солнца кое-где раскисал снежок. Время было чудесное, тихое, с какой-то особой, спокойной тишиной ранней, но уверенной весны.
Я присел у лунки, развел концом удочки снег и, затаив дыхание, опустил в дырочку-оконце белую мормышку…
Мормышка дошла до дна быстро:' воды подо льдом было в этом месте всего тридцать — сорок сантиметров. Только не шуметь: плотва услышит малейший шум. Я стоял перед лункой на коленях, чуть приподняв удочку. Тишина. Рыба не отзывалась на игру крошечной блесенки-мормышки, украшенной тройкой рубиновых мотылей.
Еще раз мормышка поднялась со дна, медленно поползла вверх, остановилась, чуть качнулась вниз и замерла в полводы. Мотыль был свежий, яркий, и плотва должна была заметить его. И тут что-то качнулось: то ли вода в лунке, то ли чуть кивнул сторожок. Я замер. Сторожок еле заметно приподнялся, а потом сразу рванулся вниз. Подсечка — и внизу подо льдом заходила тяжелая, упрямая рыбина. Рыбина кинулась в сторону под лед, и я почувствовал, как тяжесть пропала. Мормышка скользнула вверх и остановилась, впившись в край лунки.
И снова ожидание встречи, полное надежд и возможных разочарований. И снова, но не сразу, а минут через десять сторожок чуть дрогнул, чуть приподнялся вверх и рванулся вниз…
Весенняя большая плотва была хороша в своей серебристой одежде. Она тяжело лежала на подтаявшем снегу, а потому казалась выкованной из черненого металла.