Плотва ловилась до самого вечера, верно, но нечасто подходя к лунке. Но вот чуть стемнело, с запада потянули сырые, пасмурные тучи, разом упало тепло, и из лунок на лед вышла от большого тепла вода.
Вниз, до самого льда, опустился белесый туман. В этом сыром, душном тумане сторожок было еле видно, и я больше не по сторожку, а по удару рыбины догадывался, что пора выводить из лунки очередную плотву.
Плотва будто сошла с ума, хватала мормышку на лету, выскакивала за мормышкой прямо в лунку и брала, брала без остановки.
Вокруг меня по снегу лежала не одна тяжелая рыбина. В тумане серебро плотвы терялось, сливалось со снегом, и только по черным хвостам разбирал я на снегу пойманных рыб. Приходил азарт, где-то родилось было желание — ловить и ловить… «Ну хоть еще одну, ну самую последнюю…» Нет, славен все-таки человек тем, что умеет вовремя остановиться, умеет не перейти границу, дозволенную умом, не потерять честь и остаться всегда человеком, который помнит не только о себе.
Рыбу я собирал на ощупь, руки мерзли от ледяного месива, в которое растекся недавний снег. Пойманная плотва тянула книзу лямки заплечника-шарабана. Я шел домой по раскисшему снегу и в тумане с трудом угадывал очертания своего дома.
Дома меня уже заждались. Первым к дверям кинулся сынишка и потребовал незамедлительно выложить на стол рыбу. Я притворно молчал о сегодняшнем улове и попросил сына принести для рыбы мисочку побольше. Мисочку мальчишка принес, но я отказался выкладывать свой улов в такую маломерную посуду. Мне подали миску поглубже, но я отказался и от этой миски. И когда наконец жена поставила на стол тазик и потребовала не терзать мальчишке душу, полную трепетного ожидания, я сдался и разрешил своим домочадцам принять мой сегодняшний улов.
Плотва вызвала удивление, восторг. Но тут жена, сама страстный любитель подледного лова, сменила восторг на обычную для пас человеческую прозу: «А зачем столько наловил?»
Как мог правильно, я объяснил жене, что ловля была неожиданно богатой, но продолжать ее я не стал, а поймал побольше только потому, что не буду долго ходить на озеро…
Говорят, что уха из плотвы никуда не годится — мол, плоха и горька на вкус. Может быть, если ловить для ухи плотву из заросшего гнилого озерка, но весенняя плотва, явившаяся из глубин Онежского озера, хороша — сладка и остра в ухе. И такую ранневесеннюю плотву мы варили в тот день. А я рассказывал о тумане, о кислом снеге и как, стоя на коленях на этом снегу, я старался разглядеть в темноте сторожок удочки, а ошалевшие от тепла рыбины хватали мормышку прямо в лунке.
Таких удивительных дней на Логмозере я больше не пережил: шумная рыбалка по последнему льду меня не привлекала и я редко заглядывал на весенний лед. Наверное, я был прав здесь, ибо в те дни на озере я уже не встречал мудрых логмозерских стариков, и только старый кузнец еще нет-нет да и появлялся на льду, волоча за собой тяжелую рыбацкую пешню. Но и у него, пожалуй, было уже не то настроение: ловил он теперь мало, меньше оставался на льду, а когда и ловил рыбу, то чаще выбирал места в стороне…
Лед уже качался под сапогом, уже тут и там рыбаки проваливались в ледяную воду, и не могли носиться по льду ни мотоциклы, ни мопеды. Тут я и осмелился еще раз заглянуть на последний лед.
В лунки, насверленные повсюду, урча неслась собравшаяся за день на льду вода, таща вместе с собой обрывки газет, пустые пачки от сигарет и папирос и прочий мусор, оставленный на весеннем льду. Я обошел это место стороной, распугал воронье, собиравшее у лунок куски хлеба, плавленые сырки и брошенную мелкую рыбешку, и просверлил лунку на чистом льду.
В лунку тут же понеслась с шумом вода, собравшаяся на льду. Вода подхватила мормышку и закрутила ее подо льдом. И тут же резким ударом большая плотва остановила крошечный кусочек свинца. И началось. Плотва рвалась на чистую воду и хватала мормышку, как сумасшедшая.
Я оставил ловлю и вернулся домой. Сынишка, помня последнюю рыбалку, притащил к двери тазик. Но на дно тазика я положил всего пять последних весенних плотвиц, тяжелых от набухшей икры. Плотва явилась на нерест, и мы все вместе с маленьким сыном согласились, что ловить ее в такое время просто нельзя, хотя существующее законодательство разрешало и мне, и другим рыбакам ловить по последнему льду плотву, сколько душе угодно…
Но моя душа не принимала порой и разрешенное, дозволенное, кем-то принятое. Так уж устроен человек, что живет он не одним днем, что думает не только о себе.
И пусть считается плотва сорной рыбой, но из этой рыбы варят чудесную весеннюю уху. И мне хочется, чтобы вкус этой ухи запомнился нс только мне…
ПОТОМСТВЕННЫЕ РЫБАКИ
Хотел я окончить свой рассказ о рыбе и рыбаках, но не получилось: вспомнил и не могу оставить без внимания двух потомственных рыбаков, коренных шуйских жителей, выросших здесь, у реки, у озера, — Петра Гадова и Василия Феклистова.
Имена их не тайна, ибо деяния одного на воде столь честны и определенны, что ставлю их в пример другим, а похождения второго на воде считаю просто недостойными той громкой славы, которую принесла ему честная и трезвая работа — самоотрешение на совхозной ниве. Так уж простите меня, Петро Гадов и Вася Феклистов, — о вас, мои друзья, мой новый рассказ…
Петро Гадóв (а не Гáдов) постарше Василия и успел захватить войну, воевал на Северном фронте среди камня, морозился, был контужен и пуще всего прочего дорожит своими боевыми наградами и серебряной медалью отца.
Отец Петра, покойный старик Гадов, весь свой век не расставался с водой и был до конца дней тем самым полковником-отцом рыбацкой бригады, без которого не было и нет на буйной северной волне никаких рыбаков и никакой рыбы.
Тяжел, но свободен рыбацкий труд. Не считает рыбак на воде ни часы, ни смены, а идет рыба, так забывает боевой бригадный люд не только дни, но и недели. Не страшен человеку, выросшему у воды, долгий и тяжелый труд. Манит к себе и свобода труда, без окриков, без понуканий, но трудно овладеть этой свободой, подчинить себе, пронести свой вольный рыбацкий труд по крутой волне и не черпнуть бортом эту пьянящую воду. Пронесешь и выйдешь на берег с прежними силами, и только прибавится тебе и уважения, и благодарности. А не подчинишь волну, бросишь смотреть паруса, закружится голова от вольного бега и пойдешь на дно никчемным, гнилым топляком. Будет тебя качать волна, будешь подниматься порой со дна, будешь вскидываться вслед за волной, а все равно ты — топляк, пропащий человек для любой ладной работы.
И качает таких непрочных людей и от буйной волны, и от богатой рыбы, норовит захлестнуть — тут-то и подоспеть к заблудшему пловцу с хорошим, крепким багром, подцепить за штаны, выдернуть из хмельного веселья да и огреть тем же багром по мягкому месту. Но нужен для такого смелого дела человек сильной души, трезвый, которого не потянет никуда никакая волна. Таким людям и поручали раньше держать артель, каковая позже получила название рыбацкой бригады.
Старик Гадов бригаду держал крепко, никого не обижал, никого без толку не жаловал и ни с кого сгоряча не снимал заслуженных наград. Работали ладно, дружно. За такую работу и получил шуйский бригадир еще до войны серебряную награду Сельскохозяйственной выставки.
Завершала свою дорогу по озеру бригада Гадова по давно заведенному порядку. День, два, три, неделю, две недели качал рыбацкие лодки, рвал рыбацкие паруса крепкий ветер — никакой слабины, никакой гулянки до дома. К приходу бригады в контору собирались жены и дети рыбаков, встречали своих, и все вместе ждали, когда бригадир сдаст улов и получит деньги.
Перво-наперво каждого рыбака старик Гадов наделял рыбой — ни больше, ни меньше, а так, чтобы семья знала, что хозяин их ходил в озеро не за салакой и не ерша мутить.
Нести рыбу домой поручалось ребятишкам, а зарплату после несложной процедуры выдавали на руки женам. И тут уж кричи не кричи, виновен ты был раньше или вообще не брал в рот спиртного, будь добр, ставь в ведомости свою подпись, говори «спасибо» и сиди за столом, пока бригадир не раздаст деньги всем женам.