Поделился я своими мыслями об охране Шуйских полей с некоторыми местными охотниками, хоть и не поддержали они меня, но желание мое знали, а как услышали, что весеннюю охоту закрывают, так и заявили мне, что это, мол, я «накаркал» беду. Ну что ж, накаркал так накаркал, если по-другому не именуется пока по Шуе желание человека остановить ружейный разбой там, где ему не положено быть. И рад я, что мои думы, мои желания не запаздывают, не отстают от дум и желаний других людей, уважающих зверя и птицу…
Получилось такое же и в 1969 году. Опять я накаркал беду, да так, что лишилась Шуя всех своих прежних охот…
Поселился я тогда на острове среди озера в небольшой карельской деревушке. Озеро было глубокое, малокормное для уток, и только залив у нашего острова густо порос тростником и мог принять в свои заросли три-четыре утиных выводка. О том, что утки ведутся в заливе и в этот год, местные жители узнавали почти сразу, как только утята выпрыгивали из гнезда в воду. Тут же эти пушистые, новорожденные птенцы вместе с матерью-руководителем показывались у края тростника, а чуть позже смело разгуливали и по воде, и по берегу у самых лодок. И надо отдать должное коренным жителям карельской деревушки — вели они себя с великим достоинством и доверие животных уважали. Не видел я здесь ни разу, чтобы хоть какой малый пацан шугнул этих «своих» уток прутом, не слышал никогда, чтобы кто-то с утробной страстью мечтал: «Подрастут, пожиреют, а там и приберем в котел…»
Нет, не было ничего такого. И даже больше: узнав, что есть у меня желание помогать всему живому, просили меня старики и старухи заступиться за доверчивую тварь и не дать ее расстрелять охотникам здесь у деревни, где она родилась и выросла, где велась с самой весны.
Понимал я чувства этих добрых людей, с понятием отнесся и к просьбе местных мальчишек-юношей. Явились эти мальчишки-юноши ко мне, смущаясь, назвали меня по имени и отчеству и выразили свою просьбу. Просили они. меня попугать уток перед самой охотой, то есть пойти к заливу, взять ружье и холостыми выстрелами разогнать выводки до прибытия лихих стрелков, обучить уток бояться выстрела. Мол, только попугайте их, они и уйдут на лесные озера.
Обещал я своим юным друзьям сделать все, чтобы спасти наших уток, обещал и распугать в крайнем случае, но до этого, думалось мне, надо бы обратиться в республиканскую госохотинспекцию и просить, чтобы на открытие охоты прибыл на озеро человек, которому поручено следить за проведением охоты. Было у меня основание для такой просьбы. Дома деревушки стояли у самого залива, на берегу залива все время были люди, сам залив был мал и узок — с одного его берега на другой по летнему времени можно было перебросить камень. Так что любая, даже самая мелкая, дробь была опасна для деревушки. Словом, надеялся я, что приравняют пальбу в нашем заливе к стрельбе в населенном пункте и пальбу в заливе запретят.
Так, наверное, все оно и было бы, если бы добралось мое письмо до Петрозаводска. Написал я такое письмо в охотинспекцию и стал ждать почтальона. Почту доставляли нам два раза в неделю и два раза в неделю увозили почту от нас. Почтальон привозил письма, газеты, ночевал здесь, а на утро, собрав наши послания, отправлялся в обратную дорогу.
Дождался я почтальона, вручил ему свое письмо, принял от него газеты и только развернул республиканскую газету — так и ахнул… Говорилось в этой газете о том, что вокруг столицы Карелии, города Петрозаводска, устанавливается «зеленая зона», где всякая охота раз и навсегда запрещается. Вошли в эту «зеленую зону» и наш остров и наша деревушка, и наш залив. Пришлось мне снова идти к почтальону и брать назад свое письмо. Выходит, опять я накаркал беду, да еще какую…
Обиделись на меня шуйские охотники, а когда оповестил я своих знакомых охотников, что беру на себя, согласно правам и обязанностям охотинспектора, охрану и нашего острова, и Шуйских полей, и Логмозера, то обида стала перерастать в тихую ненависть, и приходилось мне порой вести трудные разговоры. Храня в нагрудном кармане куртки красную книжечку общественного охотинспектора, не думал я вовсе о том, чтобы уличить и наказать за браконьерство как можно больше разбойных стрелков. Всех шуйских охотников знал я по имени и оповестил каждого о своем намерении карать браконьерство в «зеленой зоне». И надеялся я, что это предупреждение сделает больше, чем тайные слежки за охотником, идущим на нарушение закона. Так оно и получилось — ни разу не пришлось мне уличать в преступлении знакомых охотников. Что здесь сказалось? Боязнь? Вряд ли: шуйские охотники люди смелые. А может, помогло своеобразное уважение моего «таланта» накаркать любую «беду»?.. Кто его знает…
К сожалению, иные наезжие охотники о моем «таланте» не знали, не знали и о моем существовании, а потому встречи с такими пришлыми стрелками проходили обычно крайне натянуто.
Первый разбойный выстрел прогремел над нашим озером в день открытия охоты. К острову подскочила легкая моторная лодка с двумя сильными моторами на транце, лодка ворвалась в стайку уток, взбрехнула двумя хлесткими дуплетами и кинулась в погоню за подранком, бьющим крыльями по воде. На лодке не было номеров, у меня не было моторной лодки и выяснить личность преступников не удалось.
Но через день на берег нашего залива пожаловала группа туристов, официально приписанных к турбазе «Косолма». Туристам после сытой и теплой жизни на турбазе полагалось провести на берегу озера холодную ночевку и пропитаться вечером и утром лишь тем, что сами сварят на костре. Конечно, продукты у туристов были, да и не будь продуктов, не спасли бы многочисленный отряд от голода две-три утки. Но вот беда — у инструктора базы, который привел туристов, было ружье. Инструктор был человеком бойким, жаждущим славы на любом поприще, и как тут ни покрасоваться, как ни укрепить свою инструкторскую славу еще и удачным выстрелом по утке, взлетевшей свечой из кустов. И откуда знать туристам, что простой это выстрел, доступный каждому начинающему стрелку…
Как взлетела утка из тростника, я не видел, но выстрел слышал. Утка улетела, а инструктору турбазы пришлось объясняться: мол, не знал он ни о какой «зеленой зоне», мол, даже начальник турбазы посоветовал ему взять в поход ружье и что если «зеленая зона» существует, то он теперь сам будет жестоко наказывать каждого провинившегося…
Как я жалел потом, что не остановил тогда этого лихого стрелка, что поверил ему и только попросил запомнить, где проходит граница «зеленой зоны». Не знал я тогда, что имя этого инструктора будет встречаться мне всюду, где появится хоть малая возможность что-то урвать у леса, у озера. Правда, в моих «подшефных» угодьях этот непорядочный стрелок почти не показывался, но мне стало спокойнее и легче лишь после того, как бывший инструктор турбазы уволился и куда-то уехал.
В первый год, когда установили вокруг города «зеленую зону», уток, что велись около деревушки, удалось спасти, удалось не пустить в залив ни одного стрелка. И радостно было у меня на душе, когда шли в наш тихий залив на кормежку, на отдых и другие утки, шли смело, уверенно, видя своих подруг, беспечно плавающих около самых лодок. А вот нашего медведя мы не уберегли и даже не узнали, кто остановил мирные тропы этого лесного жителя…
Была у этого медведя своя добрая история. Жил он неподалеку от нашей деревушки, бродил по нашим покосам и ягодникам, и видел или слышал его всякий, кто шел за чем-либо в лес. И так привыкли к этому медведю-соседу жители деревушки, что не боялся его решительно никто.
Был этот медведь не велик, и, кажется, не собирался матереть, подниматься в весе и росте. Так бы и бродить этому зверю по нашему лесу, не мешать людям, веселить лес своим присутствием, но случилось набрести на него каким-то охотникам.
Уж за чем пошли в лес эти люди, никто из нас так и не узнал. Правда, мотоцикл их видели, но не догадался никто запомнить номер машины. А потом вдруг услышали выстрелы напротив деревушки на самом берегу залива. Выстрелы трещали часто. Кто-то утверждал, что выстрелов было семь, кто-то прибавлял к этому числу еще один выстрел. Потом слышали, как взревел мотоцикл, как с глухим рыком выкатил этот мотоцикл в гору, а там и скрылся…