Хочется мне всегда, очень хочется прийти к Петру Гадову и сразу же, не заходя домой, пойти вместе с ним к кроликам, осмотреть ряды клеток, загоны, полюбоваться малышами, кроликами-подростками и обязательно потрепать за уши белого великана Васю, который жил когда-то у меня, а теперь вот ведет такое же крупное белое племя у Петра.
В ту пору, когда решился Петр Гадов заняться кроликами и оставить другую громоздкую скотину, купить кроликов в Карелии было трудно. Но, на наше счастье, этих зверьков откуда-то завезли, развели, а там и стали появляться в продаже длинноухие крольчата. Опоздали мы с Петром к открытию торговли и взяли то, что не успели разобрать до нас. Привезли крольчат домой, нагородили клеток и стали выслушивать самые ехидные насмешки… Мол, нечего вам делать — зверьками занялись. Держали бы корову: утром выгнал, вечером пригнал — и так все лето корова сыта будет… А зимой, мол, что: накосил летом стога два сена и пихай каждый день с сеновала в хлев по пудовке сенца… А то занялись, как малые дети, игрушкой — кроликов развели, кормят на дню три раза, травку рвут, клетки каждый день чистят — смехота одна… Да и все равно все передохнут, что мы не знаем, что ль…
Уж не знаю, какой другой интерес был у коренного шуйского жителя Петра Гадова разводить кроликов, когда был у него и хлев для коровы, и хороший покос с лесной травой. Но главную свою мысль Гадов мне поведал. Мысль эта глубока и считаю нужным ее привести: «Поселок растет, становится городом, выходит, и старое домашнее' хозяйство должно меняться. Коров в городе-поселке не держать — трудно это, да и не к чему. А без животины в своем доме нельзя никак: работа нужна человеку дома, забота, и ребятишки за дело приняться могут, если приучить их к этому делу. Выходит, самый наилучший тут зверек — кролик. Ребятишки ни курицу, ни овечку так не полюбят, как кроля… Да и с мясом всегда будешь…»
Нравились мне эти мысли, нравилась их откровенная простота и понимание того, что происходит вокруг. И нравилось мне, что не было в этих мыслях ни обид, ни слез по старой вольной жизни, когда жили в Шуе так: «что хочу, то и ворочу»… Был Петр Гадов трезв в мыслях и умел оценить будущее, умел увидеть в нем то лучшее, что шло навстречу шуйскому жителю. И хоть посмеивались над ним другой раз за его кроликов, за его певчих птичек, но ферму с кроликами Петр Гадов устроил и молодняком всех, желающих взяться за новое дело, снабжал.
Завел вместе с Петром кроликов и я. Жить век в Шуе я не собирался: хотел я развести зверьков и раздать их местным пацанам, чтобы увлечь мальчишек делом и отвести от разбойных походов по птичьим гнездам.
Уж что-что, а зорить гнезда птиц и таскать оттуда яйца и птенцов местные пацаны умели. Воевать с ними открыто я вначале не решался: была у них, к сожалению, поддержка.
Еще не так давно почти каждый шуйский житель открыто промышлял на реке, на озерах. И было это в недавнюю пору не браконьерством, а разрешенной добычей. Но менялись времена, прежний промысел на воде отходил в сторону, рос совхоз, и теперь уже не вода, не лес, а новая, раздольная земля Шуйских полей кормила жителей поселка. Изменились на реке Шуе и рыболовные законы — теперь шуйские жители могут ловить рыбу лишь на удочку. Да и нельзя было поступить по-другому: росло население, увеличивалась нагрузка на реку, и сети волей-неволей приходилось забывать, чтобы сохранить рыбу.
Правда, принимали эту новую жизнь, отказывались от прежнего промысла не все сразу. И по сей день, пожалуй, разыщутся по реке Шуе такие рыбачки, которые норовят обойти рыбнадзор, норовят черпануть рыбу. Встречались мне по Шуе и стрелки, что избегали по понятным причинам свиданий с охотинспекцией. Воевал я с такими стрелками и непорядочными рыбачками. И не раз приходилось слышать, как говаривали по деревне про меня: «Мол, вредный он мужик, птичек жалеет…» Возможно, доходили эти слова и до шуйских пацанов, возможно, и они с чужих слов считали меня «мужиком вредным». Но не это беспокоило, не это волновало меня…
Хоть прячь не прячь от сына свою вину, свои проступки, а все равно поймет мальчишка, что к чему, усмотрят его острые глаза твой промах. Может, сначала и потухнут эти глаза, узнав обман, ложь, но когда увидит твой сын, что ты сам не стыдишься своей вины, что живешь вместе с этой виной легко и просто, переступая закон, порядок, потянется он за тобой — это уже точно, что потянется. И станет твой пацан волей-неволей таким же провинившимся. И мудрость у народа такая есть: «Яблоко от яблони недалеко падает…»
Было на Шуе так и с запретной рыбалкой, да к тому же не прятали от семьи такие «рыбачки» свой промысел — ведь эту рыбу варили и ели дома все от мала до велика. А уж раз не пряталось ничего, то и пацаны из такой семьи знали, что главный враг — рыбнадзор и что обмануть его все-таки можно. И боялся я, что подрастут такие мальчишки и потянутся вслед за своим отцом. Вот почему с такой тревогой и отмечал я для себя каждый поход шуйских пацанов к птичьим гнездам.
Было под окном моего дома озерко-болотце, которое знали все в поселке, как «Лягушью кару». Лягушья кара да Лягушья кара… А что это такое, я так и не установил. Да и не в названии было дело и не земноводные привлекали мое внимание…
Ранней весной, когда по озерку-болотцу еще лежал последний кислый лед, на вытаявшие из-подо льда кочки опускались озерные чайки. Было их в первую весну нашего знакомства много, так много, что, поднимись все эти чайки разом на крыло, не увидишь за белым облачком воды озерка.
Прилетали озерные чайки очень рано и ждали, когда Лягушья кара очистится ото льда совсем, а потом устраивали на кочках гнезда и выводили здесь своих птенцов. Птенцы подрастали, учились летать, и чайки оставляли озерко-болотце и переселялись на берега и острова Логмозера. А с новой весной опять объявлялись на Лягушьей каре.
Любил я этих белых, безобидных, громких и смелых птиц. Хоть и галдели они у меня под окнами с утра до вечера, хоть и будили своим криком по весне и по лету в самую раннюю рань, все равно не мог я без этих птиц, без этих озерных чаек.
Когда чайки выводили птенцов и куда-то улетали, становилось мне откровенно грустно. И как радовался я, когда птицы появлялись вдруг на мостках у лодок или усаживались по жердям моего забора сплошной белой лентой. И не представлял я себе ни своего дома, ни озерка-болотца по имени Лягушья кара без озерных чаек.
Познакомился я с этими чайками в конце весны 1971 года. Было их много. Шумно бросились они на меня, когда шагнул я в их сторону, и пришлось мне уважить птиц, отступить и больше не мешать им в их родительской заботе. Но стал я из года в год замечать, что чаек моих вроде бы становится все меньше и меньше. А потом отыскал и причину этого…
В каждом гнезде, что устраивают озерные чайки на кочках Лягушьей кары, бывает лишь три яичка. Из этих, трех яичек и могут появиться три птенца, которые к концу лета должны стать взрослыми чайками. Удастся уберечь в гнезде яички от ворон — появятся в гнезде три птенца; не утащат ни одного птенца ни ястреб, ни вороны, не погибнет ни один птенец по каким другим причинам, подарит тогда каждая пара чаек миру трех молодых птиц. Было по весне в колонии, например, сто пар чаек, двести птиц — вырастет колония к осени, увеличится, станет в ней пятьсот чаек.
Но не подарит каждая пара взрослых птиц своей семье, своей колонии трех птенцов… Денно и нощно дежурят у гнезд озерных чаек вороны, денно и нощно пасутся около Лягушьей кары ястребы, таскают птенцов коты-бродяги, жрут яйца и птенцов поселковые собаки. Гибнет птица в пути на юг, гибнет в упрямой дороге к родным гнездам. И хорошо еще, чтобы держалось число белых красивых птиц на озерке-болотце рядом с поселком из года в год… Но не тут-то было.
Заметил я как-то, что на Лягушью кару зачастили с весны пацанята. Озерко-болотце мелкое, по пояс перебредет его любой мальчишка, дно не шибко вязкое. Услышал я крик птиц, увидел мальчишек в воде, подошел к озерку-болотцу и понял, что лазают мальчишки по гнездам птиц и берут для чего-то яйца. Хотел я их отчитать как следует, но мои разбойники, завидя чужого человека, бредущего к ним по болоту, поспешно понатянули на себя брючишки и дали деру.