Кто они и откуда, я так и не узнал. Правда, думал, что не появится никто больше на Лягушьей каре, но ошибся… Чуть позже к болотцу-озерку направились из поселка более внушительным числом вояки постарше и так же, как пацаны-первоклассники, побрели по болоту к гнездам чаек…
Были эти вояки посмелее и на меня особого внимания не обратили. Когда добрался я к ним через болото, то успели птичьи браконьеры набрать по шапке яиц и встретили меня удивительно нагло. Пришлось с ними объясняться как со взрослыми и рассказывать, что за каждое собранное яйцо полагается приличный штраф, а за каждое разоренное гнездо положено еще заплатить совсем большие деньги.
При упоминании о штрафе мои вояки приутихли и стали ретироваться, хотя яйца на место не положили и шапки с яйцами не оставили. Собирался я пойти вечером в поселок, когда родители пацанов вернутся домой с работы, и узнать имена птичьих браконьеров. Но и здесь меня опередили.
Только я собрался идти к родителям разбойников, как увидел из окна двух здоровенных мужиков с длинными досками на плечах. Сзади мужиков тянулись несмелой вереницей мои недавние вояки. Мужики дело знали и голышом в воду не полезли — от кочки к кочке уложили они доски и по этим доскам, по сухому, побрели к гнездам несчастных чаек. А пацаны остались ждать на берегу, осторожно посматривая на мой дом.
Оказалось, что после нашей беседы, узнав, что за чаек полагается большой штраф, малолетние разбойники струхнули и, боясь грозы, пожаловались кому-то, что писатель грозится всех оштрафовать. Тут-то и услышали эти слова два подвыпивших мужика… Как так! Какой писатель! Живет без году неделя, а порядки наводить! Ну-ка пойдем — сейчас мы ему! Так и появились длинные доски, так и собрался в дорогу к Лягушьей каре новый многочисленный отряд во главе с великовозрастными предводителями… Словом, пришлось после этого похода вмешиваться в дела Лягушьей кары охотинспекции, пришлось и директору школы объяснять всем ученикам, что гнезда птиц разорять нельзя.
Что и как объясняли великовозрастным предводителям и заступникам малолетнего войска птичьих браконьеров, я точно не знаю, но сами малолетние разбойники на Лягушью кару больше не являлись и меня опасливо обходили, где бы ни встречали.
Уж что-то, а терять дружбу с мальчишками мне не хотелось, и я стал по одному «вылавливать» этих дичившихся пацанов и, как мог, объяснял им, что такое хорошо, а что такое плохо. И, как всегда в таких случаях, произошло чудо — потянулись ко мне первоклассники-мальчишки, приходили в дом утром и вечером, в будние и в выходные дни, делился я с ними и крючками, и лесками, а под конец одарил каждого своего друга двумя породными крольчатами…
Любил я этих мальчишек, как родных, пожалуй, и они меня тоже любили. И было мне легко и просто оттого, что рядом с разбойными папашами, дядьями, старшими братьями живут вот такие светлые и добрые глаза, в которые только погляди, скажи только какое хорошее слово, и засветятся, загорятся они, эти глаза, вечным огнем благодарности к людям, только этот огонь надо бы все время поддерживать.
И пусть началась ваша дружба не бескорыстно, пусть получали мальчишки-первоклассники от наших встреч что-то материальное — крючки, лески, крольчат, — но это только вначале. А дальше сблизило и свело нас общее: любили мы и лес, и поле, и воду, и кто виноват, что эту любовь в старой Шуе не видели, не знали, не помогали идти ей в нужную сторону. Да и сам я пацаном лазал по птичьим гнездам, сам норовил все сначала сорвать, добыть, подержать в руках, чтобы увидеть совсем близко, своими глазами. А потом повезло мне: нашлись у меня учителя, окружили меня книги, и изменилась моя дорога, стала бережливее и внимательнее ко всему живому…
Мало было у меня времени, подходила к концу моя жизнь в Карелии, и не мог я дать этим мальчишкам того, что смогли бы они взять себе надолго. И все-таки радовался я, радовался, как дитя, когда вслед за мальчишками стали заходить в мой дом их папаши, которые вчера еще готовы были проверить, кто такой, что за писатель со своими порядками… Приходили эти папаши смущенные, с единственной пока просьбой: «Мол, вот крольчонок, что мой пацан у Вас взял, болеет что-то, не ест, распушился весь. А пацан плачет…»
И жалко мне было крольчонка, жалко было мальчишку-пацана, но радовался я в то же время до слез, что качнулся лед, что поднялось что-то, двинулось… А все кролики виноваты, да еще Лягушья кара. Побаивался я, что навлечет на меня Лягушья кара новую беду, пойдут новые наветы, но не стало этого. Ходил я по поселку легко, здоровался с людьми, и не одна женщина, отвечая на мое «здравствуйте», добавляла извинительно:
— Пацаны-то мои вам еще, Анатолий Сергеевич, не надоели ли: ходят к вам и ходят, беспутные, все…
И честное слово, была это для меня награда, награда за все муки души, за «зеленую зону», за рыбу, за птиц и зверей, за землю и покосы, которые не мог я не беречь!
И пусть кто-то и сейчас, вспоминая меня и ничего не поняв из наших разговоров, скажет другому или самому себе: «Да был здесь писатель. Лез не в свои дела. Птичек жалел. Уехал — и слава богу».
Пусть говорят. Но знаю я, что остался в Шуе Петр Гадов, остались его кролики, остались и мои кролики по поселку, осталась и Лягушья кара, и белые веселые птицы, озерные чайки, и те пацаны-первоклашки, которые ходят сейчас, поди, уже в третий класс. И не мираж это, не успокоение, ибо есть сейчас уже новая Шуя, большой пригородный поселок, который и без меня, и без Петра Гадова научил бы и взрослых и пацанов жить по-другому. Моя же забота была — объяснить эту новую Шую, подсказать, помочь уйти из мира «что хочу, то ворочу» к миру уважения себя и других.
И счастлив я, что удалось мне хоть кому-то объяснить, что уважать надо даже самых простых озерных чаек, которые живут на озерке-болотце Лягушья кара рядом с большим новым поселком!
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Вот и закончил я свою работу, свою новую книгу, которую посчитал возможным назвать «Карельская тропка»…
Начиналась моя жизнь в Карелии, моя новая книга, именно с тропки, с мирной и тихой Карельской тропки, что подарила мне старая, седая Карельская земля.
Привела меня эта тропка к большим сегодняшним дорогам, и закончил я свою жизнь в Карелии, свою книгу, свою «Карельскую тропку», в многолюдном пригородном поселке. Вот почему свою повесть о лесе и лесных встречах завершил я рассказом о людях, о своих встречах с разными людьми. Да и нет никакой природы, никакого леса сейчас без людей.
То ли везет мне, то ли так получается, и сейчас я попал в самую алтайскую глухомань, в самый тихий угол Тигирецкого хребта. И бродить бы мне по долинам чудесных рек, подниматься на увалы и на белки, но писал я здесь книгу и видел, встречал чаще, живя около дороги, не медведей и маралов, а местных жителей, коренных и приезжих. И рождался мой Алтай, мой Тигирецкий хребет, моя река Чернушка, что совсем рядом со мной, через этих людей. И начни я рассказывать об Алтае, вспомню тут же пчеловода Романа, с которым охранял пасеку от медведя, вспомню Марию Кирилловну Усову, женщину хотя и в годах, но в такой силе, что возьмет она в руки топор, и убежит от нее любой медведь…
Что делать, если живем мы среди людей, если нехоженых дебрей почти не осталось.
Да это и к лучшему! Ибо мы, люди, должны знать все, что принадлежит нам, а потому думать трезво, как жить дальше. А нехоженые дебри — это наш оправдательный резерв, наше отпущение грехов: мол, ладно, дебри еще есть, всего еще хватит на нашей земле.
И случится писать мне книгу об Алтае, начну я ее с рассказа о людях. Будут дальше рассказы и о медведях, и о речках, и о чудесных лекарственных травах, которые подняли меня здесь на ноги.
Но все это потом. Когда-нибудь потом, потому что здесь, на Алтае, живут рядом со мной мои северные тропы. Помню я все время Архангельские леса, лесные дороги Вологды, каменистые карельские тропки и не могу уйти от этой памяти…