Это был, пожалуй, самый ближний к Москве Север, но он еще строго хранил верность зиме. Зима держалась долго и прочно, и на праздник Победы я ходил в соседнюю деревню на широких охотничьих лыжах. Потом ударило запоздавшее тепло, снег разом набух и чуть ли не в один день превратился в ручьи и речки, и только в лесу под елями он еще лежал ноздреватый, пропитанный водой и дымил густым белесым туманом. И над этим ноздреватым снегом в сыром дыму-тумане цвела первыми цветами черемуха. Это было странное зрелище — снег и цветы, зима и весна одновременно. А над снегом и цветами поднялась первая белая-белая ночь.
Через десяток дней о недавней зиме уже никто и не вспоминал, а еще через неделю цвела купавка и на рябинах вовсю дулись зеленые кулачки скорых богатых цветов. По лесным лугам чуть ли не по колено поднялась молодая трава, а в гнездах уже верещали потомки коренных северных дроздов, что из года в год исправно возвращались к белым ночам, смирясь с поздними северными веснами и коротким северным летом.
Я не раз задумывался: а много ли теряли эти птицы, много ли теряли черемуха, рябина и ромашка-поповник здесь, на Севере?.. А может быть, здесь, на Севере, все живое как-то особенно заботливо и выручала белая ночь… Может, изменения в правилах тетеревиного тока, бессонное верещание птиц, круглосуточные вопли уток и свист куликов и даже вот эти ромашки по лугам, которые не собираются закрываться на ночь, и есть великая и щедрая тайна короткого северного лета, его добрых белых ночей…
Иногда мне приходилось оставлять Север в самый разгар цветения луговых и лесных трав. Я быстро преодолевал расстояние от Петрозаводска до Москвы и под Москвой видел точно такие же цветущие луга, такой же сочности и высоты травы и еще раз убеждался, что светлое время суток, светлая летняя ночь и была подарена Северу в награду за трудную весну, раннюю осень и длинную темную зиму.
А может, и эти тяжелые зимы, наводящие ужас на постороннего человека, не покажутся такими страшными, если встретить их после светлого северного лета… И если когда-нибудь вам придется провести зиму на Севере, постарайтесь начать свою жизнь здесь именно весной, постарайтесь встретить первую белую ночь, научитесь радоваться весне и теплу, втянитесь в ускоренный ритм северного лета, и тогда ранняя осень покажется вам желанной гостьей, которая наконец пришла и оторвала вас волей-неволей от хлопотных летних дел — и вот не было праздника, да гость пришел и отдыхать выпало… А зима? Зима тоже не испугает, она поможет собраться с мыслями к новой весне, которая придет разом, вызовет к себе да так и не отпустит до самой осени…
СИЗЫЕ ЧАЙКИ
По весне сизые чайки появлялись на нашем озере не сразу. Лед на озере лежал долго, и пока лежал лед, чайки жили на полях за лесом. Там они бродили по прошлогодним пашням, подбирая погибших зимой и в весеннюю воду мышей и кротов, а когда на полях появлялся трактор, неторопливым белым облачком следовали за плугом, как весенние грачи.
Но вот первая чайка пролетала над островом, пролетала медленно, все выглядывая и высматривая, и мы уже точно знали, что в ночь на остров придет тепло, а на утро из-под тяжелого, сырого льда поползет по болотинке первый язычок разводья.
Разводья расползались по низким лужкам и болотинкам все шире и шире, и тут же вслед за первой полой водой появлялись разом все сизые чайки, которым предстояло на нашем озере провести весну, лето, осень, а то и захватить начало зимы.
Гнездились сизые чайки на небольших каменистых островах, гнезда устраивали среди самих камней и без суеты и крика выводили своих птенцов. Каменистые острова уже скинули лед, весенняя вода пошла на убыль, но чайки к будущим гнездам пока не торопились и целые дни, а то и все белые ночи проводили на краю заливного лужка неподалеку от нашей деревни. Здесь они разыскивали пищу, отдыхали и здесь же устраивали свои чудесные брачные празднества.
В каждом брачном танце, в каждой брачной игре птиц есть своя красота и свое что-то неповторимое, не заимствованное у других: есть свои излюбленные места, свое время, свои голоса, свои движения и свои правила…
Еще ранней весной, когда весенние птицы не показывались в наших местах, я часто уходил в лес по насту и на краю невысокого ельника всегда находил петельки следов лесного петушка-рябчика.
Аккуратные черточки следов водили меня вокруг старого пня, только что показавшегося из зимнего сугроба, заставляли кружиться среди редких ольшинок, я разбирал, разгадывал эту затейливую кружевную вязь следов на чистом утреннем снегу и всегда представлял, как вот здесь, у еловой лапки, вытаявшей из-под снега, небольшой рябенький петушок замирал в своем самозабвенном танце, как распускал крылья, приподнимал хохолок и, приняв еловую лапку за воображаемого соперника, горячо и отрешенно собирался броситься в бой…
Тетеревиный ток всегда привлекал меня своей нарядностью и широтой праздника — многочисленные пары танцоров-драчунов порой занимали под свои танцы-пляски широченные лесные поля и большие острова на озере. Тетеревиные тока я любил и не переставал удивляться редкой привязанности этих птиц к выбранному еще ранней весной месту празднества, к своему токовищу. Когда для тока тетерева выбирали острова на озере, а полая вода все выше и выше поднималась к самой вершине токовища, и казалось, что там, на острове, уже не осталось места ничему живому, упрямые птицы по-прежнему еще затемно прилетали на свой ток и так же исправно начинали весеннее празднество. Правда, теперь тетерева не спускались на затонувший остров, а ворковали и чуфыкали друг на друга с кустов и деревьев, еще не ушедших под воду.
На время половодья прекращались и пляски — встречи партнеров, но стоило воде пойти на убыль и открыть хоть крошечный пятачок земли, как самый бойкий, самый нетерпеливый тетерев-косач уже оказывался на этой сырой плешинке и чудные тетеревиные пляски начинались вновь.
Нравились мне и весенние игры куликов-турухтанов. Большими неугомонными стайками эти пестрые кулики то и дело перелетали с места на место: с дороги на подсохшую пашню, с пашни на прошлогоднее жнивье, со жнивья на сырую луговину, и, даже не успев как следует осмотреть очередное место, выбранное для игр, раздували широкие, яркие воротники и упрямо наступали друг на друга.
Порой к токующим стайкам турухтанов удавалось подойти совсем близко, и они, увлеченные своей бесконечной игрой, никогда не замечали меня. Потом, будто новое место им вдруг надоедало, все птицы не спеша поднимались на крыло и, отлетев немного в сторону, снова, как зачарованные, топтались на месте, выставив из распушенных перьев-воротников длинные носы.
Сначала я думал, что кулики-турухтаны боятся меня или пугаются зверя, хищной птицы, но турухтаны оставляли всякий раз только что выбранное для игр место без видимых причин, и я вынужден был считать, что эти постоянные перемещения тоже были особым условием их игры-тока. А может быть, занятные, непоседливые птицы облетали все луговинки и болотники не зря, может, во время таких облетов они знакомились с местами будущих гнездовий, куда очень скоро, оттоковав дружной стайкой, вернется только парочка куликов, чтобы устроить свое гнездо…
Сизые чайки, видимо, заранее знали, где суждено им обзавестись потомством, где ждут их заботы и волнения, и, возможно, поэтому сразу не торопились к семейному дому. Собравшись на лужке у края весеннего разлива, эти птицы рассаживались по кочкам среди прошлогодней стеблистой травы, и издали могло показаться, что они просто отдыхают. Но, заметив на лужке чаек, я оставлял все дела и терпеливо ждал, когда чайки приступят к своим ритуальным танцам.
Собственно говоря, танцами, как таковыми, сизые чайки не увлекались. Лишь изредка одна из птиц, высоко подняв голову и быстро-быстро перебирая лапками, устремлялась к соседу, то ли желая объяснить ему что-то на своем языке жестов, то ли просто норовя прогнать непрошеного гостя, который либо как-то отвлекал танцора своим присутствием, либо претендовал на что-то большее, чем положено было претендовать другой птице именно у этой кочки, именно у этого клочка прошлогодней седой травы…