— Да, да, — подтвердил со смехом Кшепицкий, — на урожденной Гамельбейн, а Важик в нашем деле может сыграть важную роль.
Дызма стал прощаться с Пшеленской, поднялся и Кшепицкий, заявив, что и ему пора, — его ждет поездка в Мокотов.
— Я довезу вас, — предложил Дызма, — моя машина стоит у ворот.
Пшеленская пыталась удержать Кшепицкого, но тот отказался наотрез.
— Нет, не могу. Приду ужинать. До вечера!
Пани Пшеленская — ваша родственница? — спросил уже на улице Дызма.
— Нет, просто старая знакомая. Я был в дружбе с ее мужем.
— Разве мужа пани Пшеленской нет в живых?
— Живет, — ответил, щуря глаза, Кшепицкий, — живет, только не знаю с кем. Прохлаждается за границей. Ну и автомобильчик! Первый сорт! Много бензина пожирает?
— Тридцать литров с лишним, — ответил с улыбкой шофер и захлопнул дверцы.
— Недурно иметь такую машину, — заметил Кшепицкий.
По дороге Кшепицкий говорил о делах, за которые ему предстоит приняться, если он получит деньги. Из молчания собеседника Кшепицкий заключил, что Дызма — человек хитрый и осторожный.
Когда наконец у Политехнического института он вышел, шофер сказал, повернувшись к Дызме:
— Этого пана я знаю — Кшепицкий. Держал конюшню скаковых лошадей, но ему не повезло.
— Тертый калач, а?
— Ого-го, — покрутил головой шофер.
ГЛАВА 7
Это был просторный кабинет в стиле Луи-Филиппа, с высокими окнами от потолка до пола, с темно-зелеными обоями.
За массивным письменным столом, подперев руками голову, сидел министр Яшунский и вот уже почти час прислушивался к тому, что бубнит чиновник, делающий доклад о положении в сельском хозяйстве.
По временам чиновник откладывал в сторону блокнот и, достав из пухлого портфеля газетные вырезки, читал выдержки из статей, где вперемежку с цифрами неустанно повторялись слова: «экспорт», «центнер», «пшеница», «катастрофическое положение».
Доклад был, должно быть, не из веселых, потому что на лбу у министра легла глубокая складка. Она не исчезла даже тогда, когда губы сложились в улыбку и он поблагодарил своего подчиненного за ясный, тщательно продуманный доклад.
Вернувшись из-за границы, Яшунский застал дела в угрожающем положении. Трудности, с которыми столкнулось сельское хозяйство, перспективы огромного урожая вызвали бешеные атаки со стороны оппозиционной прессы; даже близкие к правительству газеты стали брюзжать, выражая неудовольствие.
Из разговоров с коллегами Яшунский сделал вывод, что его положение сильно поколебалось и отставка его была бы встречена всеми министрами с облегчением. Прямо ему об этом не сказали, отнюдь нет. Но дали понять, что предстоит найти козла отпущения, которого принесут в жертву в связи с ошибочной экономической политикой правительства. Премьер сделал кислую физиономию и недвусмысленно заявил, что в нынешней ситуации отставка всего кабинета была бы невозможна, надо спасаться частичной реконструкцией.
Сомнений не было — тут поработал Терковский, который имел на премьера немалое влияние.
Развязка близилась, и нужно было принять окончательное решение. Но Яшунский откладывал его, желая предварительно посоветоваться со своим заместителем, вице-министром Уляницким.
Он ждал его с самого утра, звонил даже несколько раз по телефону, но из квартиры ему неизменно отвечали, что хозяин еще не проснулся.
Вот почему, когда около двух часов дня Уляницкий показался наконец в дверях зеленого кабинета, Яшунский накинулся на него:
— Ошалел ты, что ли? Заливаешь по ночам, а тут земля горит под ногами.
— Сперва, пожалуй, не мешает поздороваться, — заметил усач.
— Ну, здравствуй, — буркнул министр. Уляницкий устроился в кресле и закурил папиросу.
Заложив руки в карманы, Яшунский принялся большими шагами ходить взад и вперед по кабинету.
— Ты подписал договор на выгодных условиях. Поздравляю, — прогудел Уляницкий.
— Не с чем, — сухо ответил министр, — вероятно, это предпоследняя бумага, которую я подписал вообще.
— Почему предпоследняя?
— Потому что последней будет прошение об отставке.
— Никодима Дызму знаешь? — спросил, помолчав, Уляницкий.
— Знаю. Тот самый, который Терковского осадил. Какое это имеет отношение к делу?
— Я пил с ним сегодня всю ночь. Вот уже несколько дней пью с ним.
Яшунский пожал плечами:
— Тем хуже.
— Наоборот, тем лучше.
— Ну, какого черта!.. Говори яснее! Мне сейчас не до шарад!
— Так вот, беседовали мы с ним о кризисе. Я ему сказал, что дело дрянь и ждать улучшения не приходится. Выхода нет, говорю ему. А Никодим на это: «Есть выход — государство должно скупить запасы хлеба».
Уляницкий замолк и посмотрел министру в глаза. Тот плечами только пожал:
— Государство должно скупить хлеб?
— Да, да!
— Вздор! У государства нет денег.
— Постой, постой, я ему то же самое, а он мне: «Деньги? Денег не надо».
— Как так? — удивился Яшунский.
— Слушай. Нечто необыкновенное. Я рот разинул. Счастье, что все были пьяны в дым и никто не слышал.
— Ну, говори же!
— Так слушай! Денег не надо, не в них, говорит, дело. Государство может выпустить облигации. На сто, на двести миллионов злотых. Платить облигациями — и крышка. Четырехпроцентные облигации на шестилетний срок. За шесть лет благоприятная ситуация создастся по крайней мере раз, тогда хлеб продадим у себя дома или за границу — и делу конец.
— Постой, постой, — прервал его министр, — мысль неплохая.
— Неплохая? Гениальная!
— Ну, дальше.
— Башка у Дызмы, скажу тебе, варит здорово. От этого, говорит, огромные выгоды. Во-первых, стабилизация цен, во-вторых, увеличение денежного обращения. Таким путем государство выбрасывает в обращение сто — двести миллионов злотых, потому что облигации будут не именные и тем самым заменят наличные деньги. Понимаешь? Начинаю расспрашивать о подробностях, он говорит: «Я не специалист». Хочет рассказать обо всем тебе.
— Мне?
— Ну да, тебе. Он к тебе питает симпатию.
— Постой-ка, значит, суть дела сводится…
Уляницкий повторил свой разговор с Дызмой, изложил весь план, проиллюстрировал его цифрами. Он так увлекся проектом, что был уже готов позвать машинистку и продиктовать ей заметку для печати. Но более хладнокровный Яшунский удержал его. — Вопрос надо всесторонне обсудить, продумать, проработать. Ему тоже казалось, что идея замечательная. Но такого дела не сделаешь впопыхах.
— Прежде всего — абсолютная тайна. А во-вторых, надо еще поговорить с этим Дызмой.
— Могу хоть сейчас позвонить ему.
— Он пока что в Варшаве?
— А как же. Остановился в Европейской. Приехал кутнуть.
Министр удивился:
— Что ты говоришь? Не похож на кутилу. Насколько я его помню, это скорей тип сильного человека. У таких людей бывают способности вождя, организатора… Главным образом организатора.
— Золотая башка, — убежденно поддержал приятеля Уляницкий.
— Ну, и свой человек. Ах, если б удалось! Тогда клика Терковского получила бы по рукам. А я? То есть я хочу сказать: а мы? Ты понимаешь, Ясь?
— Еще бы…
Было решено сегодня же вечером устроить совещание с Дызмой. Министр, нацарапав несколько слов на своей визитной карточке, послал за Дызмой в Европейскую. Когда принесли письмо, Никодим только еще проснулся. Времени у него как раз хватило для того, чтоб одеться и не спеша пообедать. До министерства было всего несколько минут ходьбы, и Никодим, глянув на карманные часы, отправился туда пешком. Когда на его звонок открылась дверь, швейцар, хмуро глянув на Дызму, бросил;
— Вам чего? Канцелярия уже закрыта.
— Тише! Тише! — высокомерно прошипел Дызма. — Я к министру Яшунскому.
Швейцар изогнулся в поклоне:
— Покорнейше прошу меня извинить. Министр вместе с паном Уляницким ждут вас в кабинете.