— Должна вам сказать, он немного чудаковат, но кто знает, может быть, применение такого метода — заслуга перед отечеством? Он бросил лозунг: говорить с иностранцами только по-польски! Это прекрасно, не правда ли? Почему, в самом деле, в Париже или в Лондоне мы говорим на их языке? Пусть они, когда бывают у нас, говорят на нашем.
— Это верно, но они не умеют…
— Да, да, понимаю, теория неосуществима на практике. Вы правы. Я же говорила: Жан Огинский —.чудак.
В дальнем конце гостиной человек восемь гостей, главным образом дамы, оживленно беседовали о чем-то.
— Позвольте представить вам председателя Дызму, — обратилась к ним графиня по-французски.
Мужчины встали, представившись, крепко пожали Никодиму руку. Ляля Конецпольская защебетала что-то по-немецки, чопорный старик с моноклем, неторопливо цедя слова, произнес английскую фразу. Из всего этого Дызма только уловил дважды свое имя.
Он растерялся, собрался было обратиться в бегство, но княгиня уже исчезла; ему пододвинули стул.
Дызма сел — другого выхода не было. Улыбнулся беспомощно. Водворилась тишина, и Никодим понял: надо что-то сказать. В мозгу зияла страшная пустота. Появилась злоба — почему это в его присутствии говорят на трех непонятных ему языках? Он хотел ответить что-нибудь — и не мог.
Положение спас лысый толстяк, сосед графини Конецпольской.
— Итак, — начал он, — мы имеем возможность убедиться, что слух о неразговорчивости пана председателя не легенда.
— Наконец-то по-польски! — не выдержал Никодим. Он до того был подавлен безнадежностью положения, что у него невольно вырвалось то, что он думал, то, что, казалось, должно было погубить его окончательно.
Все рассмеялись, и Дызма, к своему изумлению, обнаружил, что не только не попал впросак, но даже сказал что-то остроумное.
— Вы против иностранных языков? — спросила юная особа с крохотным ротиком и бритыми ниточками-бровями.
— Вовсе нет! Я только полагаю, что Огинский прав. — Никодим пришел уже в себя. — Надо знать иностранные языки для литературы и для поездки за границу, а говорить по-польски.
— Ах! А ешли кто не умеет? — спросила графиня Конецпольская.
Дызма задумался на мгновение и ответил:
— Пусть научится.
— Браво, браво! — раздались голоса.
— Так разрубают гордиев узел, — с убеждением сказал дородный брюнет в очках с золотой оправой, — это связано с престижем нашего государства.
Чопорный старик с моноклем наклонился к седеющей даме и почти вслух произнес:
— Камергер его святейшества опять угостит нас рассуждениями о державе. Будущий гетман коронный!
Все улыбнулись, а брюнет принялся возражать:
— Шутки в сторону, ординат.[16] Я всегда говорил и буду говорить, что есть два пути превращения нашей страны в великую державу: поднять наш престиж и заключить брачные связи с аристократическими домами Европы. Поэтому я рад, что сегодня в нашем кругу находится государственный муж и человек дела, который принял мою сторону. Ибо…
Он продолжал, а Никодим, воспользовавшись тем, что старик с моноклем угостил его папиросой, спросил:
— Почему вы сказали о нем, что это будущий гетман?..
— Как! Вы не знаете? Это ж депутат Лясковницкий, помещик из-под Кракова. Воплощение безобидного снобизма… Считает себя магнатом, так как женат на баронессе фон Лидемарк.
— …Идея государственности… — не унимался Лясковницкий, — веками вынашивалась в нашем сословии. Не будем забывать, что Чарнецкий переплыл море, Жулкевский занял Москву, а Ян Варненчик завоевал Вену…[17]
— Что верно, то верно, — перебил его толстяк, — но, дорогой мой, теперь иные времена.
Ну и что же? Прежде польские дворяне проливали свою голубую кровь на рубежах, а сегодня мы внутри нашего отечества по наследству являемся поборниками государственной идеи, ее оплотом, если хотите — ее сокровищницей.
— Кажется, в нашей сокровищнице, — сказала почти беззвучным голосом седеющая дама, — только и есть, что одна эта мысль!
Старик с моноклем, которого только что величали ординатой, ответил с полупоклоном в сторону Никодима:
— Будем надеяться, что вскоре эта сокровищница пополнится более конкретным содержанием.
Графиня Конецпольская с очаровательной улыбкой обратилась к Дызме:
— Ach, sagen Sie, bitte, Herr President…[18] Ach, pardon…[19]
Графиня перешла на польский язык, безжалостно коверкая слова:
— Мошет, ви мне скашете, как делается такая заметшательная мисль?
— Какая мысль?
— Ну та гениальная мисль, с той хлебной облигацией? Я никогда не видела людей, ну… ну…
— Изобретательных? — пришел ей на выручку ординат.
— Mais non,[20] людей в Ökonomie[21] таких, как, parexemple,[22] в музыке Стравинский…
— Ага, — пояснил лысый толстяк, — пани Ляля хочет сказать: создателей новых течений.
Да, да, — подтвердила она, — я любопытна, как это видумивается…
Никодим пожал плечами.
— Совсем просто: человек садится, думает и придумывает.
Для иллюстрации он подпер рукой голову. Это вызвало всеобщий смех. Дама в пепельном платье, молча наблюдавшая Дызму в лорнет, кивнула головой.
— Пан председатель, вы неподражаемы. Такого рода юмор напоминает мне Бестера Китона: бесстрастное лицо подчеркивает остроумие выходки.
— Ви злой, — с обиженной гримаской сказала Ляля. — Я спрашиваль, трудно ли видумивать такую мисль?
— Ничуть, — ответил Дызма, — совсем легко. Надо только иметь немного…
Он никак не мог вспомнить, как называлось это в словаре иностранных слов — то ли интуицией, то ли инфляцией, — и закончил наугад:
— …Интуиции.
Снова раздался смех. Заметив хозяйку, седеющая дама воскликнула:
— Жанетта! Твой председатель очарователен!
— Что за esprit d'a propos[23] — добавила девица с оскальпированными бровями.
Княгиня была в восторге. Правда, Дызма не произвел такого фурора, как привезенный на последний раут подлинный, по заверению устроителей, кузен Аллена Шербо, но и сегодня все были довольны «звездой вечера». Кружок гостей, обступивших Дызму, все увеличивался. Никодим поздоровался с худощавой баронессой Леснер — дамой, которую встречал на бридже у Пшеленской. У той, видимо, не было тайн от баронессы, потому что она немедленно осведомилась у Никодима, не известно ли ему, как поживает «этот бедный Жорж Понимирский».
Благодарю вас, неплохо.
Так вы знакомы с Понимирским? — заинтересовалась безбровая девица.
— Как же! — ответил Никодим. — Мой коллега по Оксфорду.
Завязался разговор о семье Понимирских, которую здесь все хорошо знали. Улучив момент, вставил в разговор слово и депутат Лясковницкий:
— Какая страшная трагедия в этой семье! Выдали дочь за ростовщика. Как его фамилия?
— Куницкий, — подсказал Никодим.
— Неравные браки, — продолжал депутат, — могут обескровить наше сословие и…
— Пан депутат, — прервала его княгиня, — извините, что перебила вас, по я хотела спросить…
И, когда он подошел к ней, зашептала:
— Имейте в виду: председатель, кажется, в родстве с Понимирскими.
Речь между тем зашла о Пшеленской. Баронесса утверждала, что пани Пшеленской перевалило за пятьдесят, а ординат спорил, что не будет и сорока пяти. Никодим счел уместным информировать общество:
— Пани Пшеленской тридцать два года.
Все посмотрели на него с изумлением, а лысый толстяк спросил:
— Откуда это вам известно, пан председатель? Может быть, чуть побольше?
— Ну вот еще, — решительно заявил Дызма, — я это точно знаю: мне сообщила сама пани Пшеленская.
Он сказал это с полной убежденностью и был поражен, услышав в ответ раскаты хохота. Конецпольская чуть не десятый раз повторила, что он злой.
Хотя Дызма и успел освоиться с обществом, все же, увидев Яшунского, он ощутил немалое облегчение. Извинившись, Дызма направился к нему. Оба стали у окна, и Яшунский начал рассказывать какой-то анекдот.
17
В ноябре 1658 года, в период войны со шведами, Чарнецкий, вплавь перебравшись на остров Альсен, захватил его. В 1683 году польский король Ян Собеский (1624–1696), разгромив турок, взял Вену. Видимо, герой соединяет воедино Яна Собеского и другого польского короля, Владислава Варненчика (1425–1444).