Нина выбежала в переднюю. Она ожидала увидеть Никодима, полного тяжелого раздумья в этот час великого решения, измученного тревогой за судьбу родины, государственного деятеля, изнемогшего от борьбы любви с чувством долга, согбенного под грузом свалившейся на него ответственности.
Веселое лицо Дызмы привело ее в изумление. Тогда она объяснила себе это тем, что он пытается скрыть горе улыбкой и готов на все — только бы не огорчить невесту.
Она горячо расцеловала его, повела в свою комнату. И, сознавая всю значительность своей жертвы, сообщила, что намерена отказаться от Коборова и переехать в Варшаву, раз этого требует благо отечества. Может быть, через год найдется кто-то, кто будет в состоянии заменить Никодима на посту председателя правления, и тогда…
— Не о чем говорить, — перебил ее Никодим, — я был в Замке, и отставка принята.
— Но они будут счастливы, если ты, несмотря на это, останешься.
— Уж конечно.
— И страна выиграет от этого.
— Разумеется.
— Значит…
— Не понимаешь ты ничего, Ниночка, в политике. Я сделал как надо. А потом я слишком люблю тебя и хочу жить с тобой в Коборове. Ты сердишься на меня за это?
Нина обвила шею Никодима руками.
— Милый, милый, если только… В дверь постучали.
Вошла Пшеленская. Ее восторгам не было конца. Свою речь она завершила патетическим вздохом:
— Ты даже не знаешь, дорогая Нинуся, даже не представляешь себе, как ты должна быть счастлива, что на твоем пути оказался такой человек!
Начали обсуждать предстоящую свадьбу.
Нина заявила, что хочет обвенчаться тихо и скромно в маленьком приходском костеле в Коборове, а затем провести весну в Алжире или в Египте.
Пани Пшеленская вторую часть проекта одобрила, но решительно выступила против первой:
— Нинуся, это абсурд — прятаться со свадьбой. Даже хуже. Это бестактность!
Чего ты хочешь, тетя? Папа всегда говорил, что у семидесяти процентов женщин такта ни на грош. Я всего лишь женщина.
— Надеюсь, пан председатель не одобрит твоего намерения. Как можно?! Твою свадьбу мы должны отпраздновать в Варшаве, с блеском, при большом стечении народа. И твои друзья, и друзья пана председателя будут на ней присутствовать. Mon Dieu![30] Графиня Понимирская выходит замуж за выдающегося государственного деятеля! Что тут скрывать? Я бы расхворалась с горя, если б вы решили иначе. Пан председатель, апеллирую к вам…
Никодим выпятил нижнюю губу, поднял брови.
— Я тоже думаю: почему бы не в Варшаве?
— Браво, браво, — возликовала Пшеленская, — вот мудрые слова! Видишь, Нинуся, я знала, пан председатель будет на моей стороне. Мы устроим большой прием… Тебе придется считаться, Ниночка, с тем, что твой жених — не частное лицо…
— Теперь он частное лицо, — вставила Нина.
— Теперь, теперь! Что значит теперь? В Варшаве все говорят: не успеешь оглянуться, как он будет министром!
— Чего там, — махнул рукой Дызма, — не преувеличивайте. Но пани Пшеленская права: прием надо устроить.
Нина покорно согласилась. Раз Ник хочет, видимо у него есть какие-то причины, которых он не желает открыть. Нина давно уже отказалась от попыток проникнуть в эту замкнутую душу, постичь глубину которой она была не в силах, и лишь чувствовала своим женским инстинктом, что душа эта непреклонна.
— Что касается путешествия, — заговорил снова Никодим, — то я думаю, нам лучше не ехать.
Озабоченно наморщив лоб, Никодим принялся потирать руки. Он как огня боялся поездки за границу: там сразу обнаружится незнание иностранных языков. Двумя десятками немецких слов, которые он еще помнил, тут не обойдешься!
— Вероятно, вы думаете, — сладким голосом заговорила Пшеленская, — что вывозить деньги за границу — это непатриотично? Но ведь так все поступают.
— Вот именно! Скверно поступают! «Каждый увезенный за границу грош — это нашей родины грабеж», — процитировал Никодим лозунг, прочитанный недавно на плакате. — Скверно поступают!
— Но у вас такие заслуги перед отечеством!
— Тем более! Я должен подавать пример другим. Мы можем путешествовать и по своей стране.
— Ты прав, Ник. Я напрасно думала о загранице. Мы поедем в Закопане, в Крыницу, в Бескиды…
На пороге появился лакей и доложил, обратившись к Нине:
— Ясновельможная панна, к вам какая-то пани.
— Ко мне? Кто?
Не хочет себя назвать. Она в гостиной.
— Простите, — сказала Нина. — Я посмотрю, кто это. Она прошла через столовую, будуар, открыла дверь в гостиную. И вскрикнула: перед ней стояла Кася.
В короткой беличьей шубке, в меховом колпачке, с папиросой в зубах, она была похожа на стройного мальчишку, которому вздумалось вдруг надеть на себя юбку.
— Здравствуй, Нина, — послышался знакомый альт.
Кровь ударила Нине в голову. Она не знала, что делать. Приезд Каси привел ее в замешательство; кроме всего прочего, он принес ей еще и радость. Она твердила и себе и окружающим, что все забыла, но теперь было ясно, что она все помнит. Разве можно это забыть!
— Не хочешь здороваться со мной? — Кася сделала несколько шагов и очутилась рядом с Ниной. — Может, сердишься, что приехала?
Нина пришла в себя.
— Нет, Кася, нисколько… Я очень рада.
Кася взяла ее за руку и осторожно притянула к себе.
— Нет, так здороваться с тобой я не могу. Крепко обвила шею Нины руками, прильнула к ее губам.
Это произошло так неожиданно, что Нина оторопела. И только через минуту, освободившись из объятий, она прошептала с упреком;
— Кася!..
Кася посмотрела ей в глаза и ответила.
— Прости… Губы у тебя еще свежее, еще сочнее, чем тогда… Ты не предложишь мне сесть?..
— Кася!
Нила подставила ей кресло, сама тоже села.
Кася достала из кармана шубки большой золотой портсигар, закурила другую папиросу и молча принялась рассматривать Нину.
— Ты много куришь, — сказала Нина.
— Ты не хочешь знать, откуда я приехала?
— Мой адрес дали тебе в Коборове?
— Нет, мне писал о тебе Оскар Хелль, с которым ты, кажется, знакома.
— Бедный человек.
— Почему бедный? Насколько мне известно, он богат и доволен своей жизнью, — искренне удивилась Кася.
— Не знаю, слышала ли ты… Он был здесь арестован, обвинен в шпионаже.
Кася пожала плечами.
— Возможно. Меня это не касается. Я просто благодарна ему за то, что он сообщил кое-что о тебе… Ты разводишься с этим старым негодяем?
Кася, ты говоришь так о собственном отце?
— Оставим это. Так, значит, разводишься?
— Да. Вернее, развелась. Наш брак признан недействительным.
— Ты очень разумно поступила. Хелль написал мне, что мой уважаемый папаша оставил тебе Коборово. Я никак не могла этого понять. Почему эта скотина явила такое благородство? Но дело не в этом. Я приехала за тобой. Это пойдет тебе на пользу. Теперь в Сицилии весна.
Нина улыбнулась краешками губ.
— Нет, Кася, не могу…
— Здесь небо висит над головой, как угроза, там — светится улыбкой.
— Через месяц моя свадьба, — тихо сказала Нина.
Кася вскочила, смяла окурок в пепельнице.
— Ага, значит, это правда.
Нина молчала.
— О вы, несчастные невольницы, жить не можете без ярма, без вожжей. Ты выходишь за этого Дызму?
— Я люблю его.
— Черт возьми, — не утерпела Кася и принялась комкать в руках перчатки. — Нина, Нина! — вырвалось у нее. — Ты не должна делать этого! Нина, отдаешь ли ты себе отчет в том, что со мной происходит? Неужели у тебя нет ко мне даже искорки чувства?! Взвесь, подумай!
— Не мучай меня, Кася, ты знаешь, как я к тебе привязана. Но я говорю тебе… я считаю своим долгом сказать тебе, хочу быть честной… Я пообещала и ему и себе, что никогда больше к тебе не вернусь…
— Нина, умоляю тебя, отложи свадьбу, сжалься надо мной!.. Отложи на полгода, на три месяца… Может, ты придешь к убеждению, что это ошибка! Нина, умоляю тебя, может, ты поймешь, что он недостоин тебя… Я не прошу ничего, кроме отсрочки, небольшой отсрочки!..