— Стеньку Разина поехал ловить, что ли? — с ехидной улыбкой спросил защитник.
— Не можем Знать-с..
Пропустивший вопрос генерал вдруг вскочив, весь побагровел от фривольной дерзости защитника, он предостерегающе зашипел:
— Смотрите, господин помощник присяжного поверенного Левицкий, вы находитесь в военном суде...
Защитник пожал плечами.
— Я кончил допрос!
Но дальнейшие неявки свидетелей совершенно вывели из себя адвокатов, и они попытались произвести еще одну атаку на суд.
Они решительно потребовали, чтобы суд был отложен.
Кончилось это новым инцидентом теперь уже со стороны Ратнера, который заявил, что он при таких условиях отказывается от защиты и уходит из зала суда.
Атмосфера суда сгущалась. Казаки-судьи безучастно сидели, ожидая окончания длинной процедуры допросов.
От перерыва до перерыва они застывали, не двигаясь на своих стульях, смотрели на подсудимых и только при редких обращениях к ним председателя с каким-нибудь вопросом поспешно кивали головами, заранее соглашаясь со всем, что бы он им ни предложил.
Так это продолжалось несколько дней.
Наконец, наступил момент прений сторон.
Этому предшествовал вопрос ко всем подсудимым, что они могут сказать в свое оправдание.
Браиловский еще раз подтвердил, что он в демонстрации участвовал, но считает это гражданской доблестью, а не преступлением. От дальнейшего объяснения он отказался.
Матвей, согласно принятому им решению, выступил с короткой речью. Старшины судьи, ожидавшие, что настроение подсудимых уже сломлено, ошалело уставились глазами на мастерового, который громил самодержавие, не боясь предстоящего приговора.
Председатель остановил его два раза и, наконец, оборвал, не дав докончить речь, угрозой вывести.
Матвей возбужденно сел.
Колосков сказал несколько дерзких реплик.
Остальные подсудимые или отказывались говорить, или пробовали сделать беспомощные объяснения своей непричастности к демонстрации. Только молчаливо державшаяся все время, как посторонняя зрительница, интеллигентка
Нагель заставила еще раз судей вздрогнуть, а подсудимых воспрянуть духом.
Эта девушка была дочерью обедневшей дворянской семьи из Орловской губернии. Вместе с братом она только-что соприкоснулась с жизнью подпольной организации. И вот она несколько дней сидела и наблюдала, что из себя представляют подсудимые рабочие, и как ведут себя судьи.
Когда председатель суда задал ей стереотипный вопрос о том, что имеет сказать в свое оправдание подсудимая, и выжидательно поднял голову, высокая Мария Николаевна смело выпрямилась, с презрением оглянула судей, а затем, медленно выговаривая слова, произнесла:
— Вы уже убедились из показаний, что я в демонстрации не участвовала. Я в начале суда думала, что это мое счастье. Но теперь, господа судьи, я жалею о том, что хоть одну минуту ожидала от вас правосудия. Я видела, как и за что вы судите. И вот я говорю вам: я жалею, что я не была на демонстрации. В следующий раз и я присоединю свой протест к тысячам голосов рабочих. Судите меня, как хотите.
Она скромно села и отвернулась от судейского стола, за которым ерзали саблями старшины. Несколько минут они не спускали глаз с девушки, как и после тех протестующих заявлений, которые были сделаны Браиловским, Колосковым и Матвеем.
Получил слово прокурор.
Тощенький, слащавенький человек в генеральских погонах и мундире, все время суда бесстрастно наблюдавший волнение защитников, почти не взглянувший на подсудимых и подсказывавший ответы шпионам, заговорил об исторической мощи монаршего престола и великой роли правопорядка, на который дерзнули посягнуть мнящие себя передовыми людьми отщепенцы общества.
Он, по его словам, понимал, что даже святейшие понятия, как религия, могут иметь своих хулителей безбожников. Тут дело не в недостатках, конечно, божества, а в безумии тех, кто возбуждает свою дерзкую мысль для критики провидения.
Так же точно и с теми политическими безумцами, которые пытаются выступить против правопорядка самодержавия, обеспечившего мощное развитие великого отечества. Дело не в недостатках управления этим отечеством, а в ограниченности мысли посягателей на существующий строй.
Ясно, к чему должно было привести это посягательство, и потому прокурор требовал девяти смертных казней, каторгу остальным и соглашался только на оправдание конфетчиц и двух рабочих, имена которых на суде почти не назывались.
Слащавая, сказанная тихим, с редкими повышениями, голосом речь, убила сразу всех подсудимых.