— Никоим образом! — заверяла девушка. — Буду сидеть и ждать, пока вы не заявитесь спасать Александра. Вы, должно быть, приедете ночью?
— Конечно. Днем меня узнают арестанты и любой акатуевский челдон. А я приеду так, что меня никто не увидит.
— А когда удастся побег, я не знаю, каким мастером вас нужно будет считать за то, что вы выручите товарищей. Вы настоящий герой, товарищ — Юсаков! — с восхищением приблизилась Боня к мастеровому.
Матвей улыбнулся.
— Пустяк, Дебора Борисовна. Революция... а если в ней считать за геройство наши действия, то что же в ней вообще останется удивительного?..
Матвей отвел глаза в сторону, чтобы в них не видно было вспыхнувшей на минуту раздвоенности чувства.
— Я пойду. Все как-будто теперь ясно. До свидания. Расчитываю, Розалия Яковлевна, вместе с Александром явиться к вам скоро в гости. До свидания!
Боня вскочила со стула проводить Матвея до двери.
Матвей пожал ей руку и быстро открыл дверь, чтобы скорей уходить... Он не чувствовал под собой почвы от нахлынувшего на него сумбура противоречивых чувств.
***
Через несколько дней Матвей был в Борзе и, сойдя с поезда, разыскал путейца-подпольщика.
Волосатиков сообщил ему, что у него остановки ни за чем не будет и что утром можно из Борзи выезжать. Матвею оставалось только переночевать в одной из вагонных теплушек, приспособленных для жилья рабочих, работавших на станции, и утром выйти за околицу на дорогу, где и дожидаться брата путейца с пролеткой.
Так и сделали. В теплушке двух екатеринбуржцев мастеровых, из которых один был на ночном дежурстве, а другой долго спорил с солдатами эшелона, стоявшего вблизи теплушек, о культурности японцев, Матвей до четырех часов проспал, а чуть начало светать направился на дорогу, ведущую в бурятскую падь. Для этого ему пришлось пересечь небольшой, но живой станционный поселок, в котором уже начинался базар. Возле дороги ему пришлось около часу обождать, для чего он прилег в русло высыхающей летом речушки.
Около шести часов он увидел, наконец, пролетку. На ней были оба брата Волосатиковы.
Матвей вышел из своего убежища. Он поздоровался с путейцем и подал руку его брату, столь же загорелому, но безбородому юноше, которого Евгений называл Димитрием. Этот юноша должен был вскоре получить, как это узнал затем Матвей, звание дорожного мастера. На Матвея он произвел впечатление такого же решительного, как и его брат, но лишенного живой инициативности юноши.
Главное, однако, что требовалось от сообщников Матвея, это — отсутствие боязни за успех предприятия. Но какая бы то ни была боязнь была так далеко от этих исполнительных сообщников, что у обоих братьев казалось и не шевельнулась мысль о возможности попасть кому-нибудь из них самому в Акатуевскую тюрьму вместо того, чтобы выручить оттуда заключенных революционеров.
Матвей это быстро оценил и сел в пролетку.
— Когда вы, значит... дня через четыре? — спросил Евгений, прежде чем неиспытанная еще пара гнедых лошадок и серая кобыла дернули экипаж.
— Самое большее через четыре, — ответил Матвей.
— Ну, до свидания! В ящике припасы и коньяк есть.
— Спасибо, до свидания!
Димитрий стегнул лошадей.
Тронувшимся друзьям акатуевцев нужно было ехать по длинной и ровной, как скатерть, бурятской пади, на полсотни верст растянувшейся между двумя хребтами сопок, окаймленных темным, слегка синевшим издали кружевом тайги. Здесь вид окрестности был совершенно отличным от того, который поразил впечатление Матвея года полтора назад, когда он шел с этапом от Сретенска.
Это там, возле Шилки, одна другую сменяют величественные картины суровых пейзажей с пирамидами сопок, с самым причудливым нагромождением одна на другую скал и увенчивающими их вековыми кедрами, которые как-то удивительно в вышине над головами путников примостятся на каменном носке скалы или на ее выступе и стоят себе сказочными богатырями, сторожа покой девственной сибирской природы.
Но в том месте, где теперь ехали Матвей и брат путейца, было пустынно. Лес маячил только в стороне за десяток верст от дороги. Внизу хребтов, когда телега к ним приближалась, были видны поперечные пади, но такие же пустынные, как и вся дорога путников. В одной пади, проехав полдня, можно было увидеть тарбагана, навострившего ушки и подозрительно провожавшего пролетку; из другой, спустя несколько часов, выезжал верховой тунгуз, долго, долго маячивший по дороге и при встрече кричавший «Миндо» (здравствуй); в третьей — можно было при случае увидать и беглого каторжника, который сядет здесь безбоязненно, варит что-то в котелке и, благо никто не услышит, распевает унылую фартовую песню с откровенностью недоступного преследованиям разбойника.