Езиоровский досадливо махнул рукой.
Однако, путники катили-катили, из четырех часов они уже два потеряли на расстояние в десять верст, а проклятой спасительной деревушки, после которой Матвей только и мог почувствовать себя на настоящей дороге, все еще не было.
И только когда уже и Езиоровскому стало не по себе, вдруг за одним выступом сопки пролетка очутилась перед заборами Безымянской.
— Ух! — облегченно вздохнули беглецы, и Димитрий погнал лошадей по улице. Путники проехали вместо предполагающихся десяти—пятнадцать верст, так как дорога оказалась большой дугой, огибавшей ряд сопок.
— Тпру! — Среди деревни вдруг пролетка остановилась против лавки, на пороге которой сидели крестьяне, тотчас же приметившие все особенности экипажа и пассажиров.
— В чем дело? — оборвалось все внутри у Матвея.
Оказалось, порвался какой-то ремень в подпруге.
Наскоро Димитрий скрепил его на глазах крестьян.
Из повозки вдруг выскользнул кривой, разбойничий ятаган и блеснув, звякнул о камни так, что крестьяне дрогнули. Матвей, похолодев, нагнулся поднять его и бросил обратно. Это Езиоровский вздумал так неловко повернуться, что вывалил с пролетки оружие Матвея.
Исправив подпругу, беглецы тронулись дальше и миновали, наконец, деревушку.
Беглецы поехали сначала хорошо. Но скоро они обнаружили новую неудачу. Уже по дороге в Акатуй Матвей обратил внимание на то, что правая пристяжная его тройки, серая кобыла, не в пример двум лошакам не помогала везти тройку, а только заставляла самое себя тащить. Но в Акатуй он и Димитрий ехали шажком и Матвей не отнесся серьезно к этому обстоятельству. Теперь же, когда спасение беглецов зависело всецело от быстроты лошадей, юноша должен был убедиться, что упрямая кобыла может их погубить.
Проехав верст десять после того, как деревушка была оставлена сзади, Матвей решил сделать полуторачасовой привал, чтобы дать отдохнуть лошадям. С нетерпением беглецы дождались, пока прошли эти полтора часа и тронулись дальше.
Десяток верст бежала кое-как серая пристяжка, но затем опять начала портить все дело. Она буквально упиралась в узде, на которой ее тянули за собой коренник и левая, которым она таким образом отягощала их собственный бег.
Матвей предложил Димитрию погонять ее.
— Ничего не выйдет. Придется бросить ее, — возразил студент.
— Давай бросим, — решил Матвей. — Не садиться же из-за нее в тюрьму.
Когда, после нескольких безуспешных попыток поощрить к резвости кобылу постегиванием кнута, Матвей убедился, что пришпорить лошадь дело безнадежное, он решил с ней разделаться. Увидев несколько одиноко стоящих в степи стогов сена, он велел остановиться, отпряг лошадь и, подведя ее к стогу, оставил ее возле сена.
Затем беглецы снова покатили. К вечеру, когда стемнело, они проехали только Клин. Здесь они сделали еще раз двухчасовой привал. До станции оставалось восемь-десять верст из ста двадцати.
В паре пролетка сначала пошла бодрей. Но теперь Матвей с минуты на минуту ждал погони. Браиловского в тюрьме неминуемо должны были хватиться и, если там тюремщики окончательно не растерялись, то они должны были послать в погоню несколько верховых. В Клину надзиратели или конвойные могли сменить лошадей и тогда догнать пролетку было сущим пустяком.
Между тем, к полуночи, лошади беглецов стали уставать. Не помог и новый более продолжительный привал. После него лошади пробежали верст десять, а затем стали плестись убийственно медленно. Матвей решил не останавливаться хотя бы лошади будут загнаны.
Попеременно он и Браиловский соскакивали с пролетки и кто-нибудь из них бежал рядом с лошадьми, подстегивая и всячески подбадривая их.
Так продолжалось до утра.
Сзади беглецов показывался иногда какой-нибудь тунгуз, которого издали нельзя было отличить от надзирателя и тогда у каждого из путников холодело на душе.
Но туземец догонял пролетку, кричал „миндо“, и уезжал вперед или, не доезжая до пролетки, сворачивал куда-нибудь на боковую тропку и скрывался в падях хребта. Беглецы успокаивались на время, но лошадей гнать не переставали. Удивительно, что и утром ни в девять, ни в десять часов беглецов еще никто не догонял. А в одиннадцать— они уже увидели Борзю. Оставалось около пятнадцати или двадцати верст до станции. Но лошади беглецов окончательно сделались неспособны тащить пролетку с четырмя ездоками. Кое-как они прошагали еще пяток верст. Матвей соскочил с пролетки. Он знал, что Браиловский хороший ходок. Сам Матвей тоже шагать умел, нельзя было только в ходьбе положиться на Езиоровского, но его Матвей оставлял с Димитрием, решив выслать им кого-нибудь навстречу.