Он сидел с Боней, разговаривал о торговавшем в вагоне китайце, у которого они только что купили по одинаковому серебрянному кольцу с изображением китайских надписей, примерял кольцо, пробуя на какой палец его одеть.
Но ему казалось, что когда-то точно также он уже один раз ехал с Боней, также покупали они у китайца кольца и также он знал, что он затем положит кольцо в кошелек, примерив его почти на все пальцы, и убедившись, что без него удобней.
Матвей так и сделал, и далекой улыбкой отсутствующего человека взглянул на Боню.
Но чувство схожести с тем, что будто бы все это когда-то уже было, продолжалось.
Матвей боялся сейчас, как и тогда, кажется ему, боялся, что он в. таком состоянии может сделать какую нибудь глупость. Но он, чтобы что-нибудь не сказать невпопад Боне или неестественно не улыбнуться ей в ответ, он выйдет на площадку. И точно также с повторением мельчайших собственных движений и всей обстановки вагона, как в тот неведомый раз, когда он будто бы уже так однажды делал, Матвей чувствовал, что он предупредил Боню о том, что он на пять минут выйдет.
Он направился к выходу на площадку и открыл дверь среднего отделения вагона. Он попал в отделение, где часть пассажиров лежала или сидела на полках, а часть собралась небольшой группой и о чем-то ораторствовала. Матвей должен был попросить собравшихся посторониться, чтобы иметь возможность открыть дверь наружу.
Но только что он механически сделал рукой извиняющийся жест, отстраняя с прохода какого-то железнодорожного чиновника, как его слух взволновала звенящая, ударившая по всем струнам души, неизвестно кем произнесенная, фраза:
— Свобода для жидов и социалистов. Били их три дня, но главных, кого нужно, не тронули!
У Матвея перевернулось все вверх дном в голове и быстро застучало в груди. Его мучительную раздвоенность как рукой сняло. Он оглянулся.
Барски щеголявший в енотовой шубе, кашне и золотыми очками какой-то проезжий буржуа произносил зажигательную реплику, услышанную Матвеем, приземистому молодому офицеру в чине подполковника. Последний, держа его за пуговицу и, видимо, пламенея возбуждением, в ответ воскликнул:
— Эта свобода тоже на три дня. Они празднуют потому, что не было военных, мы были на фронте. Теперь мы приедем, батенька, с фронта, мы этим их „советам" да кадетам, покажем такую свободу, что они каждому полицейскому сапоги целовать станут.
У Матвея ходуном ходила грудь. Он выпрямился:
— Черная сотня! — воскликнул он, окидывая взглядом офицера и цензового барина.
Те быстро обернулись, пораженные неожиданным вмешательством, и растерянно смолкли, переглядываясь.
Матвей продолжал:
— Думают, что громилы и хулиганы — это босяки. Да это же баре в енотах и офицеры его величества! Экая храбрость: безоружных громить. Надо было показать храбрость под Мукденом, а не в классном вагоне. Хулиганье патентованное!
Вслед затем Матвей повернулся, оставив мысль о площадке и возвратился к Боне. В душе у него кипело, вместе с тем он чувствовал, что столкновение еще не кончилось.
Незаметно для Бони он отпустил на спрятанном за поясом „Браунинге“, предохранитель.
Предосторожность оказалась не лишней. Только что он сделал это, как дверь отделения в вагоне открылась и к нему направился показавшийся в дверях изруганный им подполковник.
Окинув взглядом юношу и увидев, что он с интеллигентной спутницей, подполковник, однако, не смутился, а щеголевато, как в салоне, поклонился и решительно сказал:
— Прошу вас выйти со мной!
Матвей иронически улыбнулся.
— Я сейчас приду, Боня! — предупредил он девушку.
Подполковник пошел через вагон в дверь противоположную той, в которую он вошел. Сперва он и Матвей попали в такое же отделение вагона, как то, в каком находился Матвей и Боня. Потом офицер открыл дверь отделения наружу и оба пылавших друг к другу ненавистью политических врага, один — прошедший школу каторги — большевик, а другой — привыкший не встречать препятствий своему нраву — офицер, очутились в узеньком проходе вагона возле уборной, откуда с одной стороны был выход на площадку, а с другой дверь в отделение вагона.
Здесь подполковник остановился.
Матвей, следовавший за ним, также стал и посмотрел ему в глаза.
— Вот что, молодой человек: вы сейчас назвали его величество дураком, а про офицеров сказали, что они трусы. Или возьмите ваши слова обратно, или я вам дам пощечину...
— Гм!..
Матвея не изумило бесстыдство, с которым переделывалось его заявление. Он смерил взглядом офицера.