— Как тебя зовут? —спросил Рыбаконев.
— Мотька!
Красавец Чайченко ошибся, однако, когда предположил, что Мотьку больше не будут обижать.
На судне с Головковым и Мотькой было одиннадцать человек. Кроме рулевого тут было еще двое бесхозяйственных молодых казаков, в число которых входил дикарь Хомка, два неопределенного происхождения бурлака забродчика, бурлачивших ранее на Дону, три сомнительной опытности матроса, целыми днями дувшиеся в карты и напивавшиеся на берегу до потери человеческого образа, и, наконец, судовой эконом Шушера, из николаевских солдат.
Только прасол имел осмысленную цель в работе судна. Перевозя из портов Черного моря в Таганрог и Ростов грузы, перекупая попутно рыбу и торгуя водкой среди прибрежных рыбаков, он собирался скопить денег и открыть торговлю в Гниловской станице.
Рулевой Чайченко был большим мечтателем и это делало его человеком более мягким по сравнению с остальной компанией, хотя и он свирепел, когда напивался. Он отбыл семь лет флотской службы на одном из Черноморских крейсеров. После этого он остался одиноким на свете человеком. Была лишь где-то у него в рыбацкой Синявской станице какая-то зазноба Анця, имя которой никто на судне, однако, не решался произносить, боясь тяжелой руки рулевого.
Остальные члены артели не имели ни стремлений, ни целей. Весь смысл их существования заключался лишь в кандере из пшена, и каше с жиром из рыбьих внутренностей; второе получали они сравнительно редко. Напиться и подебоширить на какой-нибудь пристани было для них высшим удовольствием.
Мотька взят был на судно для услуг этой артели. Эти услуги выражались в мытье котлов из-под кандера, в беготне на пристань за водкой, в перекладывании тяжестей, в прислуживании самому Головкову и, конечно, меньше всего было на судне при этих условиях материала для изучения Мотькой мореходного искусства. Грубых издевательств, брани и подзатыльников было сколько угодно. Не мог Мотька здесь усвоить правильно даже просто названия частей судна и его оснастки, так как все это было тут окрещено по своему. Якорь —кошка, лодка-каюк, палуба — платформа и т. д. Мотька сам в первые же две недели напрактиковался лазить по мачтам, обследовав все их перекладины и ощупав все узлы парусов. Но после того, как эта премудрость им был усвоена в такой мере, что в лазании он мог успешно соперничать с любым цирковым гимнастом, учиться больше оказалось нечему.
Случилось между тем нечто, что дало новый повод для издевательства над Мотькой.
Мотька в числе тех немногих вещей, которые он захватил с собою на судно, взял, карточку Бони, похищенную им в сообщничестве с Сенькой, во время посещения квартиры банкира. С этой карточкой он с тех пор, как всамделешный влюбленный, не расставался и носил ее все время за пазухой.
Однажды, когда команда только что пообедала на палубе за общим низким столом и Мотька начал отставлять скамейки от стола, карточка у него из-за пазухи выскочила.
— Это что же такое за шлюпочка? — стал рассматривать фигурку кружевной девочки преследователь Мотьки Рыбаконев, тыча пальцем в подхваченную карточку. Это же не иначе, как возлюбленная Матвея Федоровича — и он оттолкнул Мотьку, который схватил его за руку, пытаясь
вырвать карточку.
— Гы-гы-гы! Залился Хомка, а барышня-то настоящая... с кандибобиром!
— Настоящая марафета! На, Хомка!
— Отдай! —крикнул истошным голосом Мотька, — отдай! И не зная что делать, он схватил со стола пузатый рыбацкий нож, которым сильная рука могла уложить быка. Он рванулся с ним на Хомку, у которого оказалась карточка.
— Ого! - Схватил его за руку бобыль-кашевар Шушера— горячий жиганенок! —И тихо стиснув руку Мотьки он с сочувствием уставился на мальчика, который вдруг побледнел, забился и начал тихо опускаться на пол.
— Пусти его! —вмешался подошедший рулевой, дернув нервно плечом и двигаясь к Шушере. Не видишь, —мальчик припадочный...
— Припадочный! А чего же он с ножем?
— А он вам, что кутенок что ли, что вы связываетесь с ним, как чорт с младенцем! Чигоман, ты! Отдай карточку. — Спрячь ее, Кобылка! — обратился он к Шушере, да не трогай сам и не давай другим трогать больше мальчика. И без вас атаман всю юшку3) из него выпьет. Живоглоты! Пускай отходит — обратился он к остальным, уходя от лежавшего.
Очнувшийся Мотька, придя в себя, минуту соображал что произошло, затем у него из глаз хлынули слезы и он с тоской посмотрел вокруг себя. Судно стояло в это время у Таганрога, возвращаясь из Феодосии, куда они уже раз с’ездили, перевезя по уговору с каким-то греком лимоны, виноград, орехи, изюм и тому подобный товар. Мотька имел только самое смутное представление о том, насколько это далеко от его родной Кавалерки и Гниловской станицы. Ему очень бы хотелось теперь бросить свое учение мореходному искусству и очутиться дома. Но как это сделать? — этого он себе не представлял. А между тем терпеть дальше ему становилось не под силу. До возвращения судна в Ростов оставалось еще около месяца.