— Чего нюни распустил, стола не убираешь! — Взвыл на него Головков, проходя к трапу, у которого находилось его логово, —достукался, что по шеям надавали, так делай дело, а не рюмай. Мамино сокровище!
Мотька проводил его немым взглядом забитого существа и, молча оглянув пускавшую судно команду, охватил обеими руками котел, чтобы перетащить его в кладовку у грот-мачты.
С этого времени положение его на судне ухудшилось. Лишь рулевой да Шушера, не выражая прямо своей симпатии Мотьке, блюли его относительную неприкосновенность и не допускали расправы над ним.
В конце октября судно выехало из Ялты. По дороге оно должно было зайти в Керчь и оттуда возвратиться в Таганрог, а затем и в Ростов.
Здесь, как этого и можно было ожидать в это время года, судно было застигнуто бурей.
Судно Головкова представляло из себя недурно оборудованный, но выходивший в это время, на ряду с другими парусниками, из употребления барк. В руках опытного моряка это судно с его снаряжением легко справлялось бы на Черном море со своей задачей. Но Головков был не моряком, а рыбачившим казаком, который после трех-четырех поездок со своим тестем по Черному морю вообразил, что может командовать судном и пустился с ним за наживой.
Две прошлые его поездки сошли случайно благополучно. На судне, непропорционально снаряжению, было мало экипажа. У Головкова не было ни помощника, ни необходимого штата матросов.
Впрочем, не только сам атаман, но боцман Чайченко и те три матроса, которые были на судне, плавая с детства по Черному и Азовскому морям, считали естественным обходиться без карт, без инструментов, определяя общими силами направление судна более наугад, чем наверняка.
Недостаток экипажа давал о себе не раз знать тогда, когда начиналось волнение и для использования ветра или для ослабления его силы нужно было поднять оснастку корабля. Тогда матросам и прислуге корабля приходилось работать каждому за трех человек. И матросы в это время обычно начинали ворчать на порядки казацкого судна.
Но пока корабль не попал в трепку хорошего урагана, производившаяся временами человеческая кутерьма и трата сил забывались и экипаж продолжал оставаться беспечным.
Так продолжалось дело до того дня, в который разразился описываемый нами шторм, запечатлевшийся в голове Мотьки на всю жизнь.
В этот день Головков, порядочно накопив денег со времени выхода судна из Ростова, распорядился выезжать, и судно на всех парусах вышло из Ялты. День прошел благополучно. Вечером же вдруг расхлябалось, море остервенело и гребни воды располоскались не только по волнам, а стали врываться на самое судно.
Головков то выходивший на бак, то делавший что-то в своей каюте, будучи подхвачен всплеском ветра и воды, когда остановился на палубе, вдруг почувствовал вплотную ужас положения судна и тут же растерялся, испуганно следя за тем, что делает команда.
А люди, между тем, также тревожно высыпали наружу, не зная, что делать и то растерянно хватались за ванты, чтобы приниматься за уборку парусов, то бежали к стоявшему у рулевого колеса Степану Чайченко.
По собственной инициативе они начали снимать косые паруса с бушприта и фок-мачты, увидев яростное биение ветра по ним.
Пошел холодный мелкий дождь, продолжавшийся несколько минут. Почему-то остановилось судно на четверть секунды. Потом дернулось и качнулось...
Одного матроса, снимавшего паруса, снесло ветром, другие, не слыша атаманских распоряжений, которые единственно могли бы организовать в одну сторону их усилия и, не зная, что делать, то бросали работу, растерянно ожидая помощи, то опять начинали взбираться на мачты, и тут же снова спускались с них.
Головков, увидев, что корабль захлестнется и пойдет ко дну, в охватившем его страхе, скомандовал было спустить якоря и несколько человек, ворочая в темноте смерзшиеся канаты, исполнили его распоряжение. Но море глотнуло двадцатипудовые крючья как игрушки и судно продолжало нестись.