— Скорее уходи отсюда. Ты будешь приходить ко мне?
— Буду!
— Только смотри: у меня мистрисс, чтобы она не видела!
— Хорошо!
И Мотька, взглянув еще раз на крепко овладевшую его душой разряженную девочку, исчез; пошел домой и понес с собой свое приобретение — олеандровый цветок.
II. МОТЬКА ДУЕТСЯ.
Мотька вел полунезависимый образ существования.
Его отец — стрелочник, мать — поденщица, сестренка-девочка были сами по себе, а он — сам по себе. Но все складывалось в семье таким образом, что Мотьку необходимо было куда-нибудь сбыть с рук. Мотька расчитывал больше всего на то, что его отдадут в школу. В школе были все его товарищи, в школе можно было достать сколько угодно книг для чтения. В школу ему необходимо поступить особенно теперь, чтобы не стыдно было встретиться с той оранжерейной козявкой, которая спасла его от палки своего папаши.
Мотька чувствовал, что для продолжения его романической карьеры ему необходимо цивилизоваться.
И вдруг дело с отдачей его в школу начало застопориваться. Учитель, к которому обратился забитый человечек — отец Мотьки, дал ему список учебников и высчитал расходы, которые бедняка стрелочника так перепугали, что все разговоры о школе сразу осеклись.
Шутка сказать: кроме единовременной годовой платы в три рубля, нужно было по расчету учителя, по крайней мере, полтора рубля в месяц на учебники да письменные принадлежности. А мать Мотьки за эти деньги по три дня в неделю ходила резать рыбу в коптильный завод и от зари до зари гнула спину, стоя в разъедающем тело рыбном рассоле, чтобы только свести кое-как концы с концами и заработать на черствый кусок хлеба семье.
Вот об этом Мотька и узнал, когда пришел домой после путешествия в город и знакомства с обладательницей олеандров.
Мотька надулся. Вареный картофель и пару кусков рыбы на обед в стрелочную будку понесла отцу сестренка Мотьки, Нюра.
Когда вернулся отец и семья расположилась ужинать, Мотька демонстративно сел на порог хаты и буркнул на зов матери, что есть не хочет.
Отец и мать нахмурились, глотая трудовые опостылевшие куски хлеба, не подавая виду, что понимают демонстрацию Мотьки. Слишком из сил выбились бедные люди, чтобы не учитывать того, как зимою отзовется каждая копеечка расхода на учение мальчика. Они жили на полтора десятка рублей в месяц. Это была хотя и дружная, но самая бедная семья в пригородной убогой Кавалерке, как называлась нищенская окраинная улица города, на которой ютился стрелочник. Этот выжатый поденщиной и нищенским существованием человек все отдал бы, чтобы мальчишка как следует выучился. Чему мог, он уже сам научил сынишку и дочь по грошевым азбукам, но его собственные познания не шли дальше начального чтения и письма и отец чувствовал, что этого весьма мало, чтобы считать учение законченным.
Он поэтому старался не глядеть ни на сидевшего на пороге сына, ни на то варево — постную похлебку, которую вся семья хлебала из одной миски, и запах которой соблазнял только сонмы жужжавших по всем комнатам и двору мух.
Только тринадцатилетняя девочка внесла некоторое оживление, сообщив, что она была у подруги и та рассказывает, что на шерстяной мойке набирают детишек для раскладки шерсти на лугу и платят за это по двадцать копеек в день. Нюра скромно сказала, что она хочет итти зарабатывать, что сможет, так как дома все равно ничего не делает.
Никто девочке ничего не ответил, но и отец и мать почувствовали, как облегчающая горе новость заставила у них что-то подступить к горлу.
Когда поели, вопрос о Мотьке так и остался нерешенным. Мать еще раз позвала мальчика поесть похлебки. У Мотьки навернулись на глаза слезы, но он ничего не сказал и разобиженно вышел на двор.
— Придется пойти еще раз к учителю, — сказал матери отец. —Может быть чем-нибудь отработаю ему.
— Иди, Максимович. Без путей мальчик останется, если будет думать, что он хотел учиться, а мы до ума его не довели. Для них ведь и живем только.
— Да для них же, репяхи мужицкие. Сдохнем без хлеба, да зато корить не будут, если вырастут. А то и умрем — путного не услышим даже от детей.
И Максимович стал заправлять фонарь, чтобы быть готовым к следующему дежурству.
* *
*
Мотька тоже работал несколько дней на шерстяной фабрике. Для Кавалерской детворы это была самая веселая работа. Она производилась на открытом воздухе, под летним солнцепеком и выражалась в том, что детишки раскладывали промытые серой и щелоками клочья шерсти на травянистом грунте луга или на специальных помостах для сушки, перекладывали их здесь по нескольку раз, переносили с места на место. От зари до зари под управлением казачки, бабки Марьи — команда детишек в несколько десятков душ носилась по территории шерстомойки на берегу Дона, столько же дебоширничая друг с другом, сколько и балуясь шерстяными ворохами.