Молодые мастеровые такого возраста, как Матвей, вроде Солдатенкова, знали кроме работы единственный вид отдыха; они в субботние получки и в воскресные дни ходили в пивные, играли в карты, напивались или занимались грубым и недвусмысленным, иногда для них самих противным, ухаживанием за девушками, которых потом меняли, ради новых ухаживаний, заканчивавшихся всегда до тошноты одинаково.
Все это делалось на-ряду с нищенскими недостатками у всех на глазах, без возможности разориться на лакомство или израсходоваться хотя бы на устройство товарищеской прогулки за город.
Стоила ли, наконец, такая жизнь того, чтобы так зверски работать, как это приходилось делать в мастерских?
Матвей не мог этого допустить и тем больше мучился новыми вопросами.
Он понимал бы свое положение, если бы знал, что от давшись работе, примирившись с положением труженика, он приносит тем самым пользу людям, но он чувствовал, что его работа на молоте с подлинно-общественной пользой не связана как и вся работа других таких же поденщиков как и он; эта работа вызывала со стороны всякого горожанина и не горожанина только пренебрежение. Заводской труд презирался, а что касается пользы, то Матвею ясно было, что получают от работы ее только богачи. И вот Матвей терялся.
Он знал бы еще, что ему делать в том случае если бы ясно было, что в человеческой жизни ничего ни святого, ни полезного для других людей нет. Что в ней есть только право хищника, который умеет все заставить служить на пользу себе, а затем проповедывать добро и делать вид, что он лучший человек на свете. Если бы ясно было, что так именно установилось отношение между людьми — что иного положения не будет и быть не может, то тогда у Матвея сразу все сомнения исчезли бы. Он ни одной минуты не остался бы дальше работать, как животное всю жизнь. Он-то нашел бы в себе достаточно и ловкости и воли и защитной хитрости, чтобы сделаться самым счастливым пройдохой, хотя бы для этого нужно было стать даже на путь разбоя.
Хотя Матвею и казалось, что есть все же люди, которые что-то о смысле жизни знают, присматриваясь вокруг, но он таких людей не находил.
Ему самому делалось несколько раз смешно от того, что он так много думает о том, на что никто другой, казалось, не обращает внимания. В один из таких моментов ему вдруг пришло в голову огорошить своими недоумениями никого другого, как заведующего отделением, инженера-мастера Стразова.
Это было уже в то время, когда Матвей окончательно освоился с работой в кузнице и мог работать на любом молоте с такой ловкостью, как-будто он и родился возле наковален паровика.
К нему подошел, бросив свой молот Солдатенков и начал его уговаривать, заключить с ним сделку на одолжение денег.
Матвей слушал его, отшучиваясь от навязчивого парня и в то же время думал о своем.
Он не мог теперь и мечтать о том, чтобы летом побродяжничать за Гниловской станицей, по ту сторону реки, по Приазовской степи — вволю поваляться на траве на солнце, посидеть за увлекательными повестями и рассказами — этих возможностей он почти лишился с того времени, как сделался мастеровым.
В это время между горен, наковален, приспособлений для ковки, он увидел остановившегося Стразова.
Высокий, стройный инженер в форменной фуражке, остановившись возле номерной доски, окидывал взглядом одно горно за другим и что-то соображал.
Мотька знал, что Стразов является одним из наиболее образованных и интеллигентных мастеров в мастерских. Он даже кончил будто бы институт, но будучи бедняком получил должность, только женившись на бывшей горничной начальника. Между тем, мастеровые говорили, что он по своим знаниям и аттестациям мог бы управлять всеми мастерскими.
Матвею вдруг пришло в голову посягнуть на казенную неприкосновенность кузнечного инженера и испытать его понимание жизни.
Он обернулся к искушавшему его Солдатенкову.
— Артем! Поработай-ка две минуты, мне нужно со Стразовым поговорить. А потом поговорим насчет денег.
— Надумал?
— Надумал.
— Дашь?
— Дам
Солдатенков без оговорок взялся за рычажки.
Матвей шагнул с деревянного помоста и направился к Стразову. Тот продолжал стоять и издали увидел приближавшегося мастерового.
— Леонид Сергеевич! не сердитесь, и скажите мне: в чем смысл жизни и в чем счастье человека? Для чего мы работаем, как звери? Вы это наверно знаете, потому что вам видно все это.