— Значит, вы идете только из-за жалости к нам? — краснел Матвей, оскорбляясь за филантропические мотивы участия в организации молоденького разночинца.
— А из-за чего же? Разве мы получим в тюрьме аттестат зрелости или лавровый венок?
— А мы, Бур, Ставский, Соколов, я, что мы получим?
— У вас и шкурный интерес такой, что вам сдохнуть нужно или бороться, и ваше бездонно-ненасытное честолюбие заряжает вас такими чертячьими аппетитами, что вы из-за них и в тюрьму, и на каторгу, и на виселицы даже будете шагать и все будете думать: — «добьемся».
Матвей чувствовал, что это верно, но для него это было не осуждением, а похвалой, и потому он с изумлением спрашивал:
— А вы разве на это не расчитываете?
Подобаев смотрел на Матвея, переставая горячиться, и кончал спор.
— Те, кто расчитывает на лавровый венок за свой героизм. и пойдут до конца, а насчет других — увидим...
— Гм... Получается: шкурный интерес и честолюбие -это хорошие вещи — из-за них хоть лопнем, а «добьемся», а доброта и жалость — это в роде интеллигентского вицмундира. Пострадать за бедный народ для очистки совести, правда, надо, — такая уж мода, ничего не поделаешь, — но только в чистенькой тюрьме, с благородным обхождением надзирателей и прочее. А если в тюрьмах начнут зубы выбивать, да по этапам каторжным смешают самого тебя с парашечными лужами, да поставят возле тебя какого-нибудь детину с намыленной веревкой, то от всей жалости останется один пшик. Так выходит, что ли? А ведь до этого дело дойдет у нас наверно.
Но Подобаеву самому еще многое было неясно. Боязнь оказаться навсегда оторванным от семьи пугала его и заставляла от некоторых вопросов отмахиваться, хотя они и напрашивались. Поэтому он спора чаще всего не кончал, а только отмахивался:
— Оставь, надоело это.
Но Матвею трудно было оставить то, на чем хоть раз останавливалась его мысль. Со школьного возраста ему уже приходилось самому додумываться и доискиваться до всего. Уже давно жизнь смяла бы его и по-своему перетерла, если бы он так отмахивался рукой от всех вопросов, связанных с его существованием.
Поэтому не найдя ответа у своего сокамерника," он обращался к другим источникам и однажды в теоретическом Столкновении Шпака и Брагина почерпнул некоторый материал для своих выводов.
Спор между Шпаком и Брагиным разгорелся из-за книги, которую Брагин передал инженеру, чтобы тот ознакомился с курьезами, подмеченными в ней вдумчивым молодым пропагандистом. Это был сборник «О проблемах идеализма».
Николай Андреевич Шпак, весьма симпатичный интеллигент, с традиционно хорошим отношением к людям, любовно настроенный к рабочим и всему революционному движению, какое только было до того на свете, — не согласился с Брагиным в том, что статьи сборника излагают курьезные взгляды. Статью с идеалистическими взглядами о свободе воли он, наоборот, готов был считать евангелием революционного движения, о чем и возвестил с окна своей одиночки в третьем этаже гулявшему во дворе сыну чиновника для поручений.
Брагин расхохотался.
— Так ведь вы же проявляете удивительное невежество, Николай Андреевич, — воскликнул он, останавливаясь среди двора и задирая голову кверху, чтобы отыскать там в одной из решеток лицо старшего и потому, казалось бы, более теоретически подготовленного товарища. — Вы считаете себя марксистом, а в вопросе о свободе воли соглашаетесь с таким мистическим идеалистом, который в произведениях Маркса даже в гостях не был, что называется.
Тотчас же, как только первые фразы спора разнеслись по двору, к окнам поднялись и выставили в решетки носы другие заключенные. Просунул голову и Матвей, также «прилип» к решетке и посмотрел на Брагина.
Шпак, почувствовавший, что невидимая им из окна публика одиночек насторожилась, ожидая его ответа, решил принять вызов юноши.
— Невежество невежеством, — возразил он, — а вы скажите, что вы можете по существу возразить против признания принципа свободы воли? Тогда мы сможем разговаривать.