Тогда тюрьма постепенно начала пустеть. Высланы были, один за другим, в первую очередь те рабочие, которые были арестованы перед первым мая. Затем освободили супругов Шпак и Подобаева, предложив им выехать в соседнюю Кубанскую область; создать против них дело так и не удалось. Освободили Чайченок и даже Ставского, который, пойдя на аудиенцию к начальнику мастерских, сравнительно удачно добился того, чтобы его опять приняли на работу в мастерские.
В июле была организована во время спектакля небольшая демонстрация в театре, где по сигналу одного из участников разбросаны были прокламации и десятка два человек прокричали революционные лозунги: «Долой самодержавие!», «Да здравствует политическая свобода!».
После этой демонстрации в тюрьму привели еще двух новичков — безработного Федотовского и экстерна ученика Груднева.
Матвей увидел, что он уже закисает в одиночке и сговорился с товарищами о вызове «Мопса» в тюрьму для объяснений.
Вечером, во время обхода начальником камер для поверки, Матвей, Брагин, Щербинин и остальные заключенные, каждый в своей одиночке, потребовали, чтобы для объяснения с ними пришел жандармский полковник.
Встревоженный «Мопс» явился на другой день. Вошел в первую по порядку камеру корридора, где сидел Матвей. Звякнули шпоры, вытянулся помощник начальника тюрьмы и надзиратель сзади.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте... — Юсаков встал.
— По какому поводу вы хотели объясняться?
— Я сижу, господин полковник, уже пять месяцев. На допрос вызывался три раза. Ничего из этих допросов не выходит.
—Установлена ваша причастность к Донскому Комитету, — перебил с раздраженной запальчивостью «Мопс».— Вы все делаете вид, что вы ничего не знаете...
Матвей тоже вскипел и раздраженно подступил к жандарму:
— Об этом Донском Комитете теперь знает вся округа. Вам мерещится Донской Комитет, так вы собрали из Гниловской станицы тринадцатилетних ребят, за которыми сзади бежали их мамки, и на посмешище всему городу привели их под конвоем к себе для допроса о тайном обществе. Казачьи школьники — это вам Донской Комитет, что-ли?
Жандарм, еще не забывший неприятного разочарования от своей неосмотрительности, вспыхнул окончательно, когда ему о ней напомнили и, выходя из себя, топнул ногой:
— Я вас лишу свиданий, чтобы вы не переговаривались о следствии.
— Я сделаю иначе, если вы не кончите комедии вашего
следствия и не освободите меня. Я в департамент полиции напишу заявление о ваших жандармских художествах, какими вы приобрели знаменитость уже здесь, и объявлю голодовку.
«Мопс» вспомнил о ряде неудач, которыми сопровождалась его деятельность. Он знал, что действительно его карьера в большой степени в руках революционеров. Стоит, например, только кому-нибудь донести хоть о том, как из-под носа у него была очищена квартира Шпака и скрылась революционерка, доставившая туда транспорт литературы, — его пребыванию на жандармской службе был бы положен конец. А тут еще эти детишки из казачьей станицы. Еще не было случая, правда, чтобы заключенные доносили на жандармов за неумение справляться с подпольем, но разве не мог кто-нибудь из них, наконец, отомстить ему?
Однако, столько же чванный, сколько и трусливый, он не показал вида, что угроза изменила направление его мыслей, а снова крикнул:
— Без свидания на месяц!
И, звякая шпорами, он вышел, прежде чем Матвей успел сказать что-нибудь.
Матвей в бессильном бешенстве забегал по камере, в которой был один со времени освобождения Подобаева. Затем он стал ходить тише.
Но по мере того, как он успокаивался, беспросветная тягость бессилия овладевала им значительно больше, чем тогда, когда он возбужденно нападал на жандарма.
В тюрьме теперь не было такого многолюдий, как незадолго перед тем. При наличии большого количества товарищей часто забывалось отсутствие свободы. Теперь же оно вызвало тягостный упадок духа, и Матвей не знал что с собой делать.
Он уныло сел на брезентовую койку с опостылевшим гнусным одеялом. Пустую, испещренную пятнами, надписями и царапинами одиночку разнообразило только несколько книг на почерневшем от употребления деревянном столике без скатерти. В коридоре где-то глухо, неровно шагал надзиратель... И это было все, что повторялось последнее время ежедневно, что могло тянуться и завтра, и послезавтра, и до той поры, пока не вспомнит о йем какой-то жандармский писец.
Когда же это будет?
А между тем на воле шла борьба, тысячи рабочих ждали, чтобы их дергал кто-нибудь своей бодростью, энергией, агитацией.