— Наплевался уже, — обличала жена Моргая, обернувшись от керосинки, — довольно... Лучше бы подумал о завтрашнем дне, а то храбрец, подумаешь, — когда водку выхлестать нужно.
— Молчи, не вмешивайся... Выпей, Матвей, ей-богу,
кроме добра ничего не будет от рюмки.
— Да Вы, действительно, Евдоким Мартынович не щеголяли бы рюмкой, а то ведь получки теперь не особенно большие. Хорошо еще если полиция по-своему не повернет теперь.
— Что, стачку? Буйно возмутился расходившийся Моргай.
— Конечно!
— Да пускай только нос свой сюда сунет! Чтобы мы не заставили притти и поклониться себе Голоцюцкого и начальника! Первый стану в проходной будке, загорожу дверь, чтобы никого не пустить на работу, и силой пускай оттаскивают. Три тысячи народу бросило работу и все как один. Попробуй сказать, чтоб послушались их. Чорта лысого. Пусть поклонятся!
И Моргай так хитро мигнул Матвею, что тот уже не сомневался в искренности настроения рессорщика. Но вместе с тем, Матвею ясно было и то, что это настроение у Моргая, вызванное общим возбуждением рабочих, так же непостоянно, как и его недавняя брань по адресу организации социал-демократов. Моргай просто чувствовал безопасность своего бунта там, где возмущение охватило массу мастеровых. Но как только это возбуждение стачечников будет сломлено, несомненно и Моргай не только присмиреет, а скорее всего начнет опять социалистов поносить еще пуще прежнего.
Но как бы то ни было, сейчас он, подобно сотням других рабочих, носил в себе целый вулкан бурного остервенения против всех, кто лишал его возможности получить заработок на пятьдесят копеек больше, чем тот, который установился в мастерских за последнее время. Это свое остервенение он выносил на ежедневные собрания рабочих и им определял с остальной массой мастеровых характер митингов.
Последние же превратились в нечто до той поры невиданное в царской России.
Собрания, перенесенные со следующего дня за поселок в балку, стали привлекать постороннюю публику, живо заинтересовавшуюся открытой вспышкой революционного брожения огромной массы рабочих. Здесь среди собравшихся стачечников начали ежедневно разбрасываться прокламации Донского Комитета, освещавшие ход забастовки. Тут же для поддержки нуждающихся стачечников производились сборы в стачечный фонд. Появились новые ораторы, и среди них Брагин. Раза два выступала работница Елена.
Разговоры обо всем этом делались достоянием города, и интерес к стачке возрастал.
Но разрастались не только митинги, а также и стачка, распространившаяся и на другие предприятия. В первую очередь забастовала на день паровая мельница Перевалова, затем завод Пастухова, остановили ненадолго работу и табачные фабрики.
В срыве работ деятельное участие принимали молодые члены рабочей организации.
Отдельные их группы разыскивали на каждом предприятии знакомства, распространяли листки, которые появились уже и в отдаленных от города пунктах, в роде Екатерининского депо и цементного завода «Союз» в Гниловской станице. Иногда молодежь, собравшись небольшой группой, прямо являлась к воротам завода утром и останавливала идущих на работу, убеждая их присоединиться к стачке.
Об одной из экскурсий в этом роде узнал Анатолий Сабинин. Карпенко из кузни сказал ему, что он, Алешка Кравцов из колесного цеха и еще несколько товарищей собираются на следующий день с утра пройти на писчебумажную фабрику Панченко для того, чтобы остановить там работу.
Там уже создалось стачечное настроение; два—три члена организации, работавшие на фабрике, не находя целесообразным обнаруживать себя, стачку провозгласить не решались, но бумажникам не под силу было работать в то время, когда тысячи их товарищей митинговали. Хотелось воспользоваться случаем, и если не добиться хоть некоторых улучшений условий труда, то, по крайней. мере, на несколько дней оторваться от работы и провести их сообща с товарищами, собравшимися на балке на свое пролетарское вече.
Анатолий вызвался участвовать в срыве работ у Панченки и на другой день утром встретился по уговору с товарищами на улице. Собралось пять человек.
Харлампий Карпенко, несмотря на осень, был в одной длинной синей блузе, без пояса. Фуражка у него козырьком надвинута на один глаз так, что виден был только другой, полный презрения ко всему на свете. Высокий, ху дой, подвижной, как журавль.