Еще раз казаки выстроились и напали. Но теперь на почти опустевшем пустыре происходил бой с небольшой группой наиболее неугомонной рабочей молодежи, которая ни за что не хотела расходиться.
Анатолий находился среди нее. Он уже решил запустить в казаков последним камнем и уйти. Но вдруг произошло то, чего никто не ожидал: казаки сразу по команде сняли винтовки и-тара-рах-рах! Два залпа разорвали воздух.
То ли увесистый булыжник хватил кого-то из казачьих командиров, и он ответил стрельбой, то ли казаки просто захотели отличиться на детворе и женщинах и решили произвести преступнейшую расправу.
— Ах, зверье, казачье отродье!
Одни из подростков рассыпались от выстрелов, другие рванулись к казакам. Но те уже неслись вскачь от поселка. Они сделали свое дело: на пустыре валялось человек шесть раненых, убитый наповал старик и корчившийся мальчик. Анатолий метнулся к нему.
У него выступил холодный пот от бессильного озлобления и испуга. Он то наклонялся к умиравшему мальчику и целовал его, то, схватив камень, выпрямлялся и смотрел вслед удалявшимся казакам, не зная, что делать.
Раненый в предплечье мальчик, согнувшись на голой мокрой земле в жалкий комочек, в нестерпимой муке без стона смотрел на Анатолия. — Не трогайте меня, не трогайте меня, дядя, — просил он Анатолия, когда тот попытался поднять его на руки, чтобы нести в соседний дом к вышедшей женщине.
— Не говорите ничего маме, дяденька! Не говорите только ничего маме, а то бедная мамочка с ума сойдет, я шибенник, шибенник, мучитель... Ой, больно!...
Мальчик умер на руках Анатолия. Анатолий поднял его.
Какой-то благолепный старик с окладистой бородой и в осеннем пальто, скорей всего из поселковых домовладельцев, подошел к нему, чтобы помочь внести мальчика. Но ему пришлось только беспомощно семенить за Анатолием, да посылать по адресу казаков разозлившие вдруг Анатолия ругательства в то время, когда последний понес, словно родное, легкое тельце мальчика в своих объятиях.
— Надо протестовать, — кипятился старик. — Надо все обстоятельства описать и обо всем, что делают эти душегубы, самому его величеству донести. Вы думаете это пройдет так, если его величество узнает все? — заключил свои бранные выкрики старик.
Анатолий нетерпимо посмотрел на него и топнул ногой
— Идите вы, лижите пятки его величеству, если думаете, что он не знает всех этих штук. Живет человек, постареет, а дури не только не оставит, а еще другим голову забивает его величеством. Палач — ваш «его величество»!
Сдав трупик в хате семье драгиля, проживающего во дворике, где недавно ломали забор, и предоставив остальные хлопоты смятенному населению ближайших кварталов, Анатолий пошел в город, чтобы одному пережить и передумать то, чему он был сейчас свидетелем и в чем сам принимал непосредственное участие. Несмотря на свою усталость, овладевшую им и от напряженного состояния, в котором он провел весь этот день, и от того, что все время он был на ногах, — он быстро прошел узенькие улички Затемерницкого поселка, миновал железнодорожный забор, пересек линию, речку и вошел в город. Здесь, под гул кончающегося городского дня, его как-то еще глубже захватили мысли о расправе.
Наступал вечер. Ноябрьский холод заставил его спрятать руки в рукава пальто. Тяжелые полы пальто со сбившейся ватой хлопали его по ногам и мешали свободно шагать, но он ничего не замечал и думал свои думы — думы тронутого могучим движением жизни пролетария.
— «Написать его величеству», — мысленно возмущался он стариком, высказавшим ему свое патриархально-наивное предложение. — Сто миллионов дураков верят этому величеству, думают, что какой-то выродок будет о них думать. Сто миллионов всероссийских пантюх!
Анатолий высунул из рукавов руку, намереваясь сжать ее в кулак, опять засунул, прибавил шагу и выпрямился на ходу, поведя головой, как-будто ему было мало воздуха.
Он вспомнил, как и сам еще недавно верил во все то, во что верит большинство рабочих, крестьян и всей бедноты в России.
Пропаганда Матвея и чтение литературы, которую Анатолий получал от своего друга и от Ильи, разъяснили ему многое и сделали его социалистом. Он стал не понимать и ненавидеть всех, кто не принадлежал к рабочему классу или не боролся в его рядах.
И теперь, когда Анатолий, немного перегнувшись корпусом вперед, безотчетно шагал по улице, не замечая ничего вокруг, он с возмущением и горечью думал о том, как неотзывчива масса рабочих и бедноты на призывы к борьбе.