Реже, но все-таки появлялись сенсационные статьи с прямыми разоблачениями. Но все это подавалось как-то… Не до конца! Обрывалось на самом главном. Это невольно порождало в столице — а еще пуще на периферии (т. е. в народе!) — глухие, но все более ожесточенные слухи.
Народный ропот, неспокойствие становились иногда почти явными… (Доходили сведения и о случаях прямого неповиновения!)
Слова «забастовки» или «стачки» еще не употреблялись, но как-то явственно подразумевались. Хотя никто конкретно их не видел… Сам на них не присутствовал.
Но все равно упорно говорили о волнениях на заводах Ленинграда, Кемерова, Красноярска…
Кирилл Александрович, наверно, как и многие, отмечал, что все эти… «неповиновения» (если верить народной молве?) были именно на заводах. В этом было что-то от исконного, пролетарского… «Нашенского».
«Может быть, это была робко возрождающаяся вера в особую, классовую пролетарскую независимость? С которой уже не может не считаться никто?»
Даже некоторая гордость была в этих слухах! Мол, с рабочим классом так просто не поведешь себя… «На шермака» не выедешь!
Но все эти редкие ныне смещения крупных руководителей… Полуофициальные известия о процессах над расхитителями и спекулянтами… (То почему-то в Госцирке, что было непонятно?! Или, вполне ясные каждому, в знаменитых «Гастрономах»!) Все это как-то отодвигалось, тонуло в равномерной служебной суете, с почти каждонедельными, в меру благополучными отчетами… Выступлениями руководителей… Приездами и отъездами иностранных лидеров «не первого международного значения». Во все еще пышной и как бы неколебимо благоденствующей, неторопливой государственной поступи.
Эта поступь, выкристаллизовавшаяся в последние пятнадцать — двадцать лет, и была (как казалось некоторым, даже теперь!) уже навечно сформировавшейся! Окостеневшей и невозможной стать или быть другой.
Дома у Корсакова вроде все как-то уладилось. Приобрело, может быть, несколько иной, но сравнительно устойчивый порядок и, говоря откровенно, не слишком волновало Кирилла Александровича.
Марина ушла с работы и перевезла Генку и Галю с ребенком на городскую квартиру.
Дача была на три четверти забита, оставалась только одна комната, кухня и веранда. Там иногда (но гораздо реже!) — ночевал сам Кирилл. Ему было так удобно!
…Налетевший, бог весть откуда, ветер рванул с такой силой, что чуть не снес с Кирилловой головы замшевую кепку. Поднял в низкий, но плотный, вертящийся смерч пыль, остатки спрятавшихся между кустов прошлогодних бурых листьев и с шумом начал раскачивать провода…
Корсаков отвернулся. Протер вдруг запылившиеся глаза, проморгался… Как в детстве — долго, старательно вытирал пальцами слезящиеся глаза.
Казалось, вечно непредсказуемая осень, уже вытесненная из города, брала реванш! И почти зимним подморозком, и жгуче-колючим ветром, и уже осязаемыми людьми предзимними, тревожащими душу, угрозами. А на улице-то ведь была весна! Но все равно не верилось…
Кирилл Александрович, конечно, отдавал себе отчет, что сейчас его волнует не то совещание, на которое он направлялся… Волновала его назначенная после него встреча. С Андрианом Кармановым.
Он позвонил еще вчера. Был отменно корректен.
У них уже отрегулировались отношения, где было ясно, кто есть кто, какое количество должностных ступеней разделяет их. Это напоминало нынешние отношения Корсакова и с Тимошиным. Былое однокашничество за эти полтора года как бы отошло на второй план.
Виноват в этом был сам Кирилл. Именно его поведение в отделе было подчеркнуто независимо и не располагало к излишнему сближению… Как старших, так и подчиненных.
Некоторые усматривали в этом его дальновидную осторожность. Расчет опытного и хорошо осведомленного человека… Им казалось, что он вынашивает планы какого-то решительного изменения своей судьбы. С первыми же крупными изменениями в раскладе большого руководства?
Кирилл по озабоченному, иногда вскользь брошенному взгляду Тимошина убеждался, что и он склонен к подобному сомнению!