Девушка эта была не Таня. И даже совсем не похожа на нее. Ему не хотелось верить, он огляделся по сторонам: может быть, пока он шел, она куда-нибудь делась на минутку?
6
Этот разговор Геннадий откладывал со дня на день, оттягивал всеми способами, приходил домой как можно позже, когда Викентий Алексеевич уже спал.
Ему было страшно. По-настоящему страшно, потому что он не знал, что произнесет в ответ Викентий Алексеевич. А от его слов зависело многое. Ведь это был не просто Викентий Алексеевич, это был его Викентий Алексеевич, его профессор Званцев — отчим и человек, которому Геннадий привык верить абсолютно и беспрекословно; он завоевал это доверие, и теперь просто не имел права, не смел быть другим.
Несколько дней тому назад Геннадий зашел к Павлу, но не застал его дома. Дмитрий Изотович просил подождать, Павел скоро вернется, вышел за хлебом.
— Я не видел тебя полгода, — сказал он. — Ты возмужал. Все дерешься? Гоняешь на автомобиле? Хочешь, я покажу тебе любопытную штуковину? Это Шираз, подлинник неизвестного автора, не очень интересный как документ, но ценный своей, так сказать, фактурой. Или ты теперь уже стал трезвей?
Что-то не понравилось Геннадию в его словах, и он решил, что уж с Дмитрием Изотовичем можно не разводить дипломатию.
— Почему вы не бываете у нас?
— Ты заметил?
— Давно. Так все-таки почему?
— Старею я, Гена. Появились чудачества. Рыбок вот развожу. Видишь? Они требуют заботы, времени. Бессловесные твари, должен тебе заметить, гибнут от малейшего колебания температуры, но зато на редкость стойки в своих убеждениях… Они исповедуют закон природы и развиваются себе потихоньку в полном соответствии с ним, а на остальное им начхать.
Это был уже не намек.
— Вы поссорились с Викентием Алексеевичем?
— Скорее нет. Ну хорошо, Гена, я чувствую, что мне надо быть с тобой откровенным. Как всегда… Двадцать лет мы шли с ним вместе и по жизненному, как говорится, пути, и в науке. Это, пожалуй, главное… Пойми меня правильно, Гена. Я не осуждаю ни Викентия Алексеевича, ни его… м-м… теперешних друзей. Пути науки своеобразны. Викентий Алексеевич, опираясь на известные ему факты, считает, что… Ну, будем говорить упрощенно, считает, что мы были не правы. Он возглавляет сейчас в какой-то мере новое направление в биологии, самое непогрешимое и правильное, возникшее по мановению длани. Прости, я начинаю горячиться. Это его право. Но я оставляю за собой право думать иначе. Вот, собственно, и все, Гена. Согласись, что нам теперь трудно разговаривать.
Это было неожиданно. Он знал, спор идет, становится все ожесточеннее, но ведь были споры, тянувшиеся годы, десятилетия. Их решала неопровержимость фактов. Можно ли вот так, сразу, в течение полугода пересмотреть все, во что верил, и даже то, что создал сам? Ему не понять, не разобраться, кто из них прав, по хочется разобраться в другом. Викентий Алексеевич говорил: «Надо иметь редкое мужество…» Токарев, судя по всему, просто струсил под каблуком молодой жены. Какое уж тут мужество. А Званцев? Отрекся он или действительно понял, что не прав?
За все это время Геннадий не удосужился прочитать ни одной работы своего отчима: что бы он в них понял? Но он был уверен, что Званцев по-прежнему в рядах сторонников так называемой «классической» генетики. Как же иначе?
Думы становились все навязчивей, и Геннадий больше не мог откладывать этот разговор. После ужина он попросил Викентия Алексеевича уделить ему несколько минут.
— Ты прямо как аудиенцию испрашиваешь, — рассмеялся Званцев. — Идем, поговорим. Так что у тебя приключилось?
Геннадий пытался вспомнить до мелочей продуманные слова, которые он должен был сказать, но ничего не вспомнил, кроме того, что рыбы стойки в своих убеждениях, и сумбурно, заикаясь от досады, что все идет через пень-колоду, сказал:
— Я просто обязан знать, Викентий Алексеевич, вы понимаете? Обязан знать, как получилось…
— Ну-ну, голубчик, — добродушно заметил Викентий Алексеевич, — я чувствую, что вынужден прийти к тебе на помощь. Для языковеда ты выражаешь свои мысли, прямо скажем, туго.
Прежде всего отвечу на самый главный вопрос. Та генетика и селекция, то биологическое мировоззрение, которое существовало еще совсем недавно, нас больше не устраивает. Биология долгое время была грациозной барышней в кринолинах, — он улыбнулся, — а нам нужна эдакая здоровенная тетка с мускулистыми руками, чтобы не подсчитывала под микроскопом гены и хромосомы, не гадала на кофейной гуще, куда природа повернет, а сама могла бы взять ее под уздцы и повернуть в нужную сторону.