— Царица бала! О, вы не одна… Пардон… Я — Евгений Львович Барский. Танюша, мы закусываем. Прошу!
Таня впихнула Геннадия на кухню.
— Садись и ешь все, что дадут. Дядя Женя — отличный кулинар! А я пока приму ванну.
Геннадий сразу подружился с дядей Женей, узнал, что он актер, заядлый рыболов, отец троих детей и всю жизнь мечтает сыграть Маяковского.
— С вашим-то ростом? — ужаснулся Геннадий.
— Вот именно! Мечта, мой друг, должна быть недосягаема, иначе это не мечта, а корысть. Вы почему, разрешите узнать, не потребляете апробированный веками бальзам?
— Непьющий я.
— Пустое… Простите — совсем?
— Совсем.
Актер шмыгнул носом.
— Сподобился я, значит… Пятнадцать лет не видел уникумов… Ваше здоровье!
Потом Геннадий сидел на корточках возле батареи в Танькиной комнате, и ему, привыкшему к огромной роскошной квартире с бронзой и хрусталем, так уютно и тепло сделалось в этой крошечной комнатке, что прямо хоть заскули.
— Танька, возьми меня к себе жить.
— Если позволят.
— А кто?
Таня открыла альбом. На Геннадия уставилась серьезная физиономия с оттопыренными губами и широким, слегка приплюснутым носом.
— Это Николай Бабышев. Физик. Пишет сейчас диплом на Урале.
— Молодой и талантливый?
— Очень…
— Отобью!
— Сумеешь?
— Не сумею — возьму тебя в дочери. Хотя нет, великовата… В сестры пойдешь?
— Пойду, наверное…
— А в театр? У меня два билета на «Лебединое».
— И в театр пойду.
— Танюшка, ты сейчас заснешь… Все, я побежал. До вечера.
— Приходи, я буду ждать. Я рада, что ты нашелся.
Улицы были почти безлюдны. «Уходились, бедняги, — подумал Геннадий. — Уходились все мои четыре миллиона москвичей, спят сейчас и видят сны. А я свой сон уже посмотрел… Очень хороший сон… Правда, физик больно губастый. И вообще его могло бы и не быть… Чепуха все это. Главное — существует Танька. А там видно будет».
Возле дома ему встретился Данилин. От него сильно пахло вином.
— Опохмелились, Дмитрий Сергеевич?
— Опохмелился, Гена… — Он стоял на тротуаре около подъезда, в котором жил Павел. — Опохмелился… Горькое похмелье со стола профессора Евгеньева… Прости — бывшего профессора, потому что без кафедры… И рыбки его передохнут, и сам…
Данилин отвернулся и зашагал к остановке автобуса.
— Дмитрий Сергеевич! — Геннадий пошел рядом, заглядывая Данилину в лицо. — Я ничего не знаю… Что случилось?
— Дмитрий Изотович вышел на пенсию. Третьего дня.
— Так ведь он же еще совсем не стар.
— Есть пенсия, на которую выходят независимо от возраста.
— Это как же?.. Выгнали?
— Ученых не выгоняют, мой друг. Их освобождают от работы.
— Но… Как же вы? Дмитрий Сергеевич, как же вы?!.
— Ты хочешь сказать, — перебил его Данилин, — как же я не помешал этому? А я, наверное, сам вейсманист и очень боюсь, что скоро об этом догадаются… Особенно, если диссертация, которую пишет приятель Званцева, не вызовет у меня должного восторга… У Евгеньева она не вызвала. Как видишь, урок предметный. Многие, очень многие поймут, что корифей Званцев стоит и стоять будет на позициях самых непримиримых.
— Но как же так! Нет, я не понимаю…
— Не надо, Гена… Тебе все объяснит Викентий Алексеевич, который неделю тому назад на ученом совете утверждал, что Евгеньев не советский человек, и требовал, чтобы студентов оградили… Вот так… И не сочти за труд, голубчик, сообщить профессору, что Токарев лежит в клинике с инфарктом. Сердце у него оказалось более уязвимое, чем совесть…
9
Он кинул пальто швейцару и прошел в дальний угол зала, ближе к буфету, у которого чесали языки официанты. Народу было мало, официанты не торопились.
Напротив сидел человек с очень большим лицом и мелкими глазами, маленьким носом и едва намеченными губами, и пустого места оставалось так много, что в нем терялись и нос, и глаза, и губы, и все лицо казалось большим пустым местом, по которому разливалась скука… Геннадий вздрогнул, обернулся — по другую сторону сидел точно такой же тип, и направо — тоже… Он поднял голову — прямо перед ним стоял официант с пустым лицом и мелкими глазами.
«Вот и все, — мелькнуло и забилось в голове, — вот и все… Так сходят с ума… Нет, подожди, Гена. Не торопись. Это успеется… Сначала рассчитайся за все… За то, что ходил цыпленком и не видел — они повсюду, эти постные пустые рожи, они берут в кольцо, окружают, говорят: «я горжусь тем, что нашел в себе силы…», говорят: «лично я считаю, что главный метод — убеждение», говорят: «я ученый, а то, о чем ты говоришь, — меры административные»; они ходят по городу и улыбаются, смеются, плачут — эти постные рожи, нянчат детей и выступают на ученых советах с требованием оградить… А ты кудахчешь, растопырив крылышки…»