Чем они там занимаются, эти мужи от науки? Разрабатывают план — кого, куда и как посадить, на какое место, чтобы все подступы, все ворота, бойницы и амбразуры просматривались, чтобы понадежней утвердиться в своей крепости?.. Надо пойти послушать… Голос у профессора приятный, с модуляциями, таким голосом многое можно сказать.
По гостиной прошуршала Даша, понесла кофе. Геннадий достал из тумбочки коньяк, две рюмки выпил медленно, пополоскал рот, третью опрокинул и заел лимоном… Сейчас пойду и разгоню эту шайку, скажу Крохолеву, что если он хочет нагадить милому отчиму, то пусть гадит скорее, иначе Званцев его опередит, а глупенький доцент с босой головой пусть убирается, пока цел, потому как ему первому шею наломают.
Он старался идти не шатаясь, но по дороге стукнулся обо что-то, расшиб колено. Коньяк ударил в голову…
— Добрый вечер, — сказал он, держась за портьеру, — Я понимаю так, что вы правите тризну по убиенному вами во славу науки профессору Евгеньеву, бывшему вашему другу, а ныне вейсманисту и вероотступнику?
Крохолев брезгливо поморщился.
— Ваше чадо, коллега, опять изволило нализаться.
— Фи, профессор, что за выражения? Вы переняли их, надо полагать, у своей бонны? Или у горничной? Была ведь у вас горничная, правда? Тискали ее небось по темным уголкам?
— Викентий Алексеевич! — не выдержал Крохолев. — Оградите…
Званцев по-петушиному подскочил, замахнулся. Геннадий машинально вытянул перед собой руку, и профессор, наткнувшись на нее, плотно сел на диван.
— Плохо! — сказал Геннадий. — Очень плохо, профессор. Замашки унтер-офицера. Не ожидал. А судить вас все равно будут. Будут судить когда-нибудь. По крайней мере, судом чести!
Это было в первое воскресенье пятьдесят первого года. В сентябре пятьдесят четвертого, за день до того, как Геннадий ушел из дому, Званцев, вернувшись из университета, сказал:
— Правда торжествует рано или поздно. Вы уже знаете приятную новость? Дмитрий Изотович восстановлен на кафедре.
11
Однажды в рыбацком поселке (это было на Курилах в середине пятьдесят шестого года) после веселого ужина в честь окончания путины Геннадия увела к себе девица с медными сережками в ушах и уложила в постель. Она была совсем юная, лет девятнадцати, не больше, но статная и широкобедрая.
— Тебя как звать-то? — сонно спросил Геннадий, пока девица шелестела юбками. — Вроде говорила, да забыл. Валя или Галя? Или, может, Шурочка?
— Вот дурной. Таней меня зовут.
— Таней?
— Ага. Не нравится?
— Нравится, Танюша… Ты вот что… Ты достань-ка у меня из кармана бутылку. Достань, пожалуйста.
— Мало, что ли?
— Чуток…
Пока девушка выходила на кухню, он оделся и сел к столу. Вид у него был смурый. Совсем не как у кавалера.
— Ты что? — удивилась Таня.
— Ну-ка, сядь… Ты мне скажи, ты давно вот так к себе мужиков без разбору водишь?
Таня отшатнулась, расплескала вино.
— А ты… Ты кто такой, чтобы меня совестить?! Кобель несчастный! Убирайся к черту! Слышишь? Чего бельмы выкатил?
Геннадий грубо взял ее за руку.
— Замолчи, дуреха! Я дело тебе говорю. Мужики всякие есть, другой такое натворит… А у меня, понимаешь, сестра… Сестру у меня Таней зовут, вот и припомнилось…
— Катись ты со своей сестрой!
Она заплакала, шмыгая носом, громко, некрасиво… Геннадии пододвинул стакан.
— Выпей, очухаешься.
— Все вы вот так. А я на тебя, дурака, месяц смотрела, танцевал ты со мной, говорил чего-то… А забыл. Где тебе всех упомнить… Упрекаешь, что привела, в кровать положила… Думаешь — потаскушка, да? Ничего, кроме постели, не надо? А может, надо, знаешь, как надо! Ты… Сам и разглядеть меня не успел, звать как, не запомнил, а пришел без уговоров, одеялом укрылся…
Она снова уронила голову на руки, заплакала. Геннадию стало противно. Сволочь он! Моралист поганый! Ну да, все понятно, вспомнилась непорочная юность, сопливые вздохи, вспомнилась Танька… Не поганил бы хоть ее память в чужих постелях!.. Эта девчонка виновата, что приглянулся ей ты — развинченный фитиль, трухлявая душа на паучьих ножках?..