— Ну, не плачь, слышишь? Не реви. Все хорошо… А с меня пример брать не надо, Танюша. Меня в тираж скоро. Ладно, не хнычь. Давай рюмочку выпьем.
Девушка еще немного пошмыгала носом, потом уткнулась Геннадию в рукав и затихла. Он осторожно высвободил руку, накинул плащ. Таня спала, шевеля во сие губами.
Потом он сидел на причале. Вода была темная и тяжелая. Завтра он отсюда уйдет. Путина кончилась.
Редкие фонари у причала дрожали в воде. Холодная сырость проникала под одежду. Геннадий поежился. Вроде бы так хорошо начался этот день, и вот тебе на — в помоях с головы до ног. К своему теперешнему положению он почти привык, хорошими днями ему стали казаться дни, когда он хоть ненадолго отходил от цепко державшего его за душу страха перед необходимостью жить дальше, вставать по утрам, работать, пить водку… Сегодня как раз был такой день — в шумной компании нормальных людей он забылся, расправил плечи. И вот — опять воспоминания. Понедельник. Да, сегодня понедельник, самый для него невезучий день. Богом проклятый день. Тогда тоже был понедельник, шестое сентября тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года…
Был обыкновенный понедельник со всеми своими приметами: нестерпимо болела голова, во рту помойка, глаза как у кролика. Но даже эти приметы уже не выделяли понедельник из обычных дней, потому что пил он теперь часто, почти ежедневно, пил с трудом, запивая водой и морщась, но зато все вокруг делалось простым и понятным. Утром наступала расплата. А вечером все начиналось заново.
Отчим в последнее время заметно присмирел, осунулся; многие из его прежних друзей постепенно исчезли, зато в университет один за другим возвращались бывшие «космополиты» и «вейсманисты». Геннадий ждал, что и на этот раз профессор успеет перестроиться, даже представлял себе иногда, как во время утреннего чая он со значением скажет, что пути науки неисповедимы. Но Званцев то ли не успел, то ли теперь это было не так просто…
По вечерам Геннадий иногда заходил в общежитие к товарищам, слушал, как молодые филологи кого-то громили, развенчивали, ставили на место, что-то такое пытались выяснить, но самому ему спорить не хотелось. Собственно, просто не о чем спорить. Истина? Знаем, наслышаны. Дважды два — это истина. А остальное — судя по обстоятельствам.
Цинизм — это тоже мировоззрение. Не хуже и не лучше других. «Школа профессора Званцева», — говорил он себе с горькой улыбкой. Горечь этой улыбки он смаковал. Нежил ее и холил. С ней приходили думы о том, что жизнь перебила ему хребет. Надо быть философом, бесстрастным и снисходительным — недаром с детства манит его лукавая мудрость Востока. Мир — сам по себе. Он — сам по себе. Надо стремиться к тому, чтобы сохранить в себе человека. Личность. Есть ведь такие незыблемые категории, как порядочность, честность… Что еще? И тут все шло насмарку, все шло кувырком, потому что сам он прекрасно понимал — какая к черту может быть личность, если она вне общества, если все, что происходит рядом с тобой, — не твое.
Тогда он пил — это было так просто…
Иногда наступали дни, когда он с ужасом понимал, что так больше нельзя. Надо уйти из этого дома, где каждое слово пропитано ложью, каждый жест заранее отрепетирован, где кусок хлеба становился ему поперек горла, потому что это был неправедный хлеб.
Он не может здесь больше оставаться. Надо уходить. А куда? Что он умеет делать? Как он умеет жить? И главное — зачем?
Зачем? Этот вопрос теперь неотступно, утром и вечером стучал в голове. Зачем?
«Чтобы переваривать пищу! — кричал он себе. — Чтобы продолжать род. Обезьяны живут — не рассуждают!»
Надо уходить… «А мать? — украдкой выползал откуда-то неискренний вопрос. — Как ты оставишь мать?»
Это была уловка, возможность хоть на время оправдаться перед собой. Мать уже давно смотрела на мир глазами Званцева: не потому, что была согласна с ним или разделяла его убеждения, а потому, что ничего не знала о них и знать не хотела. Она любила мужа болезненно, слепо, не рассуждая; за долгие годы он сумел так подчинить ее себе, подавить волю, что Геннадию часто казалось, будто не мать, а чужая тихая женщина ходит по дому, следя за каждым шагом своего кумира, стремясь огородить его, защитить, обезопасить…
Но бывали у него и светлые, тихие минуты, когда казалось, что все не так уж и страшно. «В конце концов, ты просто распустился, — говорил он себе. — Что произошло? Ничего такого, что могло бы потрясти мир. Ничего глобального, как принято теперь выражаться. Прошла полоса тумана, ты сбился с пути, растерялся. Это бывает. В тумане даже маленький бугорок может показаться айсбергом».