— Ну что ж, желаю успеха… И обещаю не завидовать, когда ты станешь самым богатым человеком Литвы, — иронически процедил Домантас.
Мурза с гневом посмотрел на него.
— У нас разные дороги, и они никогда не сольются, — добавил Викторас. — Думаю, что на их перекрестке нам двоим недолго придется топтаться. Тебе станет ясен мой путь, мне — твой. Будущее покажет, на каком можно принести отечеству больше пользы.
Алексас закусил губу от негодования. Он воспринимал сейчас Домантаса как величайшего врага, но идти на полный разрыв не хотел. Недаром был дипломатом, стремился всегда и со всеми сохранять хорошие отношения.
— Прежде чем ссориться, подумал бы о недавнем прошлом… Да, милый мой, дружба — великое дело. Если не говорить обо всем прочем, вспомнил бы хоть о том, сколько усилий приложил я, борясь за место для твоей Бутаутайте…
Он сказал это спокойно, с деланной мягкостью, однако теперь от него веяло холодом, как от ледяной горы.
— Я помню об этом, и помню с благодарностью. К сожалению, Бутаутайте твои хлопоты не помогли. Насколько мне известно, предложение ехать в глубокую провинцию и довольствоваться должностью регистратора ее только оскорбило. Она осталась без работы и может гордиться этим.
— Благородная поза! Тоже неплохо. Ну ладно. Будь здоров! Думаю, что наши дорожки еще пересекутся…
Мурза холодно поклонился Викторасу и гордо направился к своему шикарному автомобилю.
После отъезда гостя Домантас почувствовал большое удовлетворение. Хотя во время их разговора и шевельнулась в нем подленькая мыслишка: «А не получить ли без особых трудов десять тысяч?» — ему удалось заткнуть глотку внутреннему бесу-искусителю. И теперь испытывал чувство гордости.
Да, он одержал победу и над Мурзой, и, в конечном итоге, над самим собой.
Эта победа влила в него новые силы, она как бы компенсировала поражение, испытанное им в деле Юлии Бутаутайте, вернула веру в себя.
Жена возвратилась домой поздно, и Домантас поспешил сообщить ей о предложении Мурзы. Поначалу Зина обрадовалась. Однако, узнав, что муж отказался от десяти тысяч, она взвилась как ужаленная:
— Где твой разум?! Десять тысяч! И без всякого труда, без забот!
— Ну, не кричи так, — разнервничался Домантас. — Ведь мне бы пришлось прикрывать своим именем какие-то очень сомнительные махинации.
Жена немного успокоилась.
— Думаешь, мог бы погореть?
— Погореть, может, и не погорел бы, но суть не в этом…
Зина снова повысила голос:
— Так почему же отказался, если нет никакой опасности влипнуть? Любой на твоем месте взял бы эти деньги да еще спасибо сказал.
— Взять — дело нехитрое, это всякий дурак может, а вот не взять!.. Тут надо иметь за душой кое-что поважнее денег…
— Отказываюсь тебя понимать! — Домантене резко отвернулась и долго молчала: была очень недовольна мужем. — Ах!.. — вздохнула она наконец. — Какое прекрасное начало было бы для собственного дома! Все строят дома, одни мы несчастные…
— А чего нам недостает? Моего заработка вполне хватает на жизнь.
Она задумалась.
— Надеешься всегда столько зарабатывать? — Ее голос дрогнул, словно она предчувствовала, что впереди их ждут беды и несчастья.
— Надеюсь… Можешь мне поверить, честный труд на пользу родине лучше всего обеспечит наше будущее. Кто стремится поскорее набить себе карман, заработать нечестным путем, тот совершенно не верит в Литву, тот ее враг.
Теперь Домантене не удержалась от улыбки:
— Не мудрец ты, а жалкий слепец! Помнишь ли, кто дал тебе приличную службу? Знаешь ли, кто посадил тебя в директорское кресло? Думаешь — честность, трудолюбие, справедливость и прочие ангельские достоинства?
Домантас молчал.
— Кроме того, тебе лучше знать, — продолжала она, — как постоянна и надежна у нас служба: никто не уволит полезного работника… Достаточно сослаться на пример той же Бутаутайте… Очень убедительно!.. Как же, как же! Честному человеку всегда есть место. Будешь честным всегда — и никто у тебя службы не отнимет. Глупец! — И Домантене снова сердито отвернулась.